Жан-Луи Кюртис - Молодожены
-- Почему? Ты увидел в моих словах намек на то, что у тебя самого нет башлей, не так ли?
Настал черед Жиля опустить глаза.
-- В твоих словах много чего можно было увидеть...
-- Я сказала эту фразу, не придавая ей особого значения, -- говорит она вдруг устало. -- Сказала просто так, ничего не имея в виду. Если искать скрытый смысл в каждом слове...
-- Бывают "неконтролируемые аллюзии" (он произносит слова отрывисто, словно иронически, чтобы снять по возможности серьезность обвинения). По Фрейду, все полно значения. Ничего нельзя сказать просто так.
-- К чертовой матери Фрейда! Лучше помоги-ка мне.
Они убирают посуду со стола, уносят все на кухню. Она крошечная, вместе они там едва помещаются. Раковина, газовая плита и шкафчики для посуды и кастрюль занимают почти всю ее площадь. Вероника готовит салат, а Жиль моет тарелки в напряженном молчании -- каждый из них пытается угадать тайный ход мысли другого. Они были только что на грани ссоры, им едва удалось ее избежать. Даже не глядя на жену (он все же видит ее краем глаза), Жиль знает, что она сейчас прервет молчание, наверняка скажет что-нибудь приятное, шутливое, чтобы сгладить дурное впечатление от последних реплик.
-- Милый, да ты великолепно моешь посуду! Ты, правда, на все руки... Вот бы твоим американским друзьям увидеть тебя сейчас!
-- Они сочли бы это естественным. На самом деле это совсем простые люди.
-- Простота миллионеров...
Помолчав, она продолжает:
-- Меня удивляет, что общение с этими людьми, такими изысканными, такими артистичными, по твоим словам, не привило тебе вкуса к красивым вещам.
-- Да что ты говоришь? Я люблю красивые вещи!
-- Да, если хочешь, в известном смысле. Но с большими ограничениями. Вот машины, например, ты не любишь. А ведь красивая машина -- вещь не менее интересная, чем хорошая картина, и не менее прекрасная, ты не считаешь? Она имеет такую же эстетическую ценность. И предметы домашнего обихода тоже.
-- Я никогда этого не отрицал, дорогая.
-- Почему же ты в таком случае так нетребователен к своему интерьеру?
-- Ну, знаешь, это уж слишком! -- закричал он с наигранным негодованием. -- Подумать только, я потратил три недели жизни на ремонт этой чертовой квартиры! Все свободное время я посвятил украшению интерьера!
Они смеются, радуясь разрядке. Опасность грозы миновала. Они возвращаются в столовую, чтобы завершить обед деликатесом: салатом с сыром (рецепт ему дали все те же американские друзья, общение с которыми имело для него, видимо, такое значение).
-- Может, тебе хотелось бы, чтоб я, как Шарль, занялся художественными поделками? -- спрашивает он. (Уголки его губ при этом дрожат, как всегда, когда он сдерживает улыбку.) -- Чтобы я смастерил, например, подвижную скульптуру в духе Кальдера? [Александр Кальдер -- современный американский скульптор]
Они уже не раз смеялись над этой штуковиной, вернее, над честолюбивыми потугами бедняги Шарля.
-- Удивляюсь, почему Ариана не пробует своих сил в абстрактной живописи, -- говорит Жиль. -- Раз он ваяет в манере Кальдера, почему бы ей не писать, как... ну, не знаю, скажем, как Дюбюффэ? [Жан Дюбюффэ -современный французский художник-абстракционист] Или занялась бы она коллажами. Такая предприимчивая женщина...
-- Ой, постарайся, пожалуйста, завтра не смеяться над ней так, как в прошлый раз. Она наверняка это заметила. И он тоже. Ты ее терпеть не можешь, но это еще не причина...
-- Ариану? Да я ее просто обожаю! Мы обожаем друг друга... Дорогая, уж не знаю, что ты положила в этот салат, но он такой вкусный, что на тебя надо молиться. В салатах ты просто неподражаема.
И он ласково треплет ее по щеке.
-- Ариану? -- продолжает он. -- Мы с ней друзья-приятели. Я ее очень ценю. Когда-нибудь я напишу ее портрет. Ты увидишь, как он будет похож. Разумеется, словесный портрет в духе моралистов времен классицизма. Ну, знаешь: "Диил или любитель птиц".
-- И как ты его озаглавишь? "Ариана или"?..
-- Он делает вид, что ищет заглавие.
-- "Амазонка нового времени"? -- предлагает она.
-- Неплохо, неплохо! Но надо более точно определить нашу эпоху. "Новое время" -- это слишком расплывчато, да к тому же можно спутать с журналом того же названия. Подожди, я, кажется, придумал: "Амазонка потребительского общества". Либо: "Амазонка цивилизации досуга". Что ты скажешь?
-- В самую точку.
-- Нет, хорошенько все обдумав, я, пожалуй, назову его просто "Дамочка". Впрочем, это одно и то же.
По лицу Вероники пробегает тень.
-- Дамочка?
-- Да... Я действительно напишу этот портрет, кроме шуток. Столько интересного можно сказать по поводу нашей дорогой Арианы.
Она с любопытством смотрит на него и говорит:
-- До чего же у тебя иногда бывает свирепый вид!
-- Это оборотная сторона доброты, дорогая. Я очень, очень добрый, ты же знаешь. Поэтому время от времени я больше не могу, я задыхаюсь, мне необходима разрядка.
-- Ариана и Жан-Марк -- твои любимые мишени.
-- Согласись, что они воплотили в себе все... словом, все то, что я не люблю в сегодняшнем мире.
-- А мир сегодня такой же, каким он был всегда.
-- Нет, мир сегодня хуже. Широко распространились... как бы это выразить... какие-то дикие взгляды на нравственность.
-- Объясни, я не совсем понимаю...
-- Я и сам в точности не знаю, что хочу сказать. Но примерно вот что: помнишь Нагорную проповедь в Евангелии? Так вот, переверни там все наоборот, и ты получишь представление о современной морали. Нечем дышать. Мне, во всяком случае.
-- Выходит, бедный Жан-Марк антихрист?
-- Нет! В общем, ты ведь понимаешь, что я...
-- Нет, не совсем. Что тебе в нем так уж не по душе?
-- Мы такие разные...
-- Это еще не довод.
-- Он чертовски самоуверен. Я -- нет. Он принимает и одобряет мир таким, какой он есть. Я -- нет. Я хочу сказать, современный мир. Он любит деньги и будет много зарабатывать. Я -- нет. Он груб и бесчувствен, живет без оглядки на других... Я -- нет. Он опустошен. Я -- нет. И глубоко... да не стоит, пожалуй, продолжать!
-- Нет, почему же, валяй, валяй. Раз уж ты начал.
-- Глубоко... это еще не очень заметно, потому что он молод и довольно красив, но с годами это будет проявляться все больше и больше... Это уже теперь проступает в его лице... Не знаю, как бы это объяснить, но где-то между уголками губ и скулами...
-- Но что? Ты еще не сказал, что он глубоко... что глубоко?
-- Изволь: он вульгарен, глубоко вульгарен.
Это заявление Вероника выслушивает молча. Но взгляд ее снова становится жестким.
-- Ты многих людей считаешь вульгарными, -- говорит она наконец.
-- Да, действительно. Их и в самом деле много, это вытекает из самого определения слова.
-- Ты считаешь вульгарными всех, кто не думает как ты, кто не живет как ты. Ты нетерпим.
-- Нет, это не так, вот послушай: ты, например, ты думаешь иначе, чем я, и жить хотела бы по-другому. Но ты не вульгарна.
-- Уж не знаю, как тебя поблагодарить за такое велико...
-- Вероника, не валяй дурака. Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Извини меня, если я тебя обидел, говоря так о твоем брате. Я не должен был этого делать... Скажи, я тебя обидел?
Она в нерешительности хмурит брови. Потом пожимает плечами.
-- Нет, по-настоящему -- нет, -- говорит она. -- И в глубине души я думаю, ты прав.
Он вскакивает с поражающей ее проворностью, опускается перед ней на колени, берет за руки, покрывает их поцелуями...
-- Если бы ты только знала, как я тебя люблю, как восхищаюсь тобой за такие вот мелочи, -- говорит он с жаром. -- Вот именно поэтому ты не вульгарна, ты вся -- отрицание вульгарности. Никакой в тебе хитрости, удивительная прямота. Ни тени злопамятства, никаких мелких счетов. Ты без обиняков говоришь, что согласна, даже если тебе и не очень-то приятно быть согласной и говорить об этом. Это так редко встречается, так редко! Ты просто чудо!
Он притягивает ее к себе и целует. Она улыбается, видно, что она счастлива от его слов.
-- Такой прямой и красивой девчонки, как ты, да еще чтобы так отлично умела готовить салат, -- нет, такой второй во Франции днем с огнем не сыщешь, -- шепчет он.
Они смеются. И опять целуются. Она гладит ему щеку кончиками пальцев.
-- Я тоже, наверное, не раз тебя ранила, даже не замечая этого, -говорит она. -- Да?
Он качает головой -- то ли чтобы сказать "нет", то ли чтобы попросить переменить тему -- мол, не будем больше об этом.
-- Не отрицай, я знаю. Вот, например, когда мы жили у твоих родителей, и я говорила тебе о них... И еще были случаи. Я уверена. Ты настоящий мужчина, в тебе нет ничего женского, и все же ты так чувствителен, так чувствителен. Я не знала никого, кто был бы так чувствителен, как ты.
-- Это еще неясно, -- говорит он с нарочито серьезным видом, хотя глаза его смеются, -- быть может, чувствительность в конечном счете мужская черта? Мы, мужчины, такие хрупкие. Сильный пол -- женщины, теперь это становится все очевидней. Вот возьми хотя бы "Илиаду". У всех этих великих героев древности, у Ахиллеса, у Гектора, ну и у всех остальных глаза на мокром месте. Когда они не заняты войной, они только и делают, что умиляются. И в "Песне о Роланде" то же самое: рыцари готовы расплакаться по любому пустяку.
