Макс Фриш - Штиллер
- Вы жили там один?
- Нет, - говорю я, - с кошкой.
Про кошку он ничего не записывает. Напрасно, теперь я понял, что кошка была предвестницей. Хозяева звали, ее "Little Grey" 1 и кормили на кухне. Я не желал придерживаться этого обычая хотя бы из-за запаха и, ежедневно открывая банку консервов, выплескивал содержимое в тарелку и выносил в сад. А этого не желала терпеть избалованная кошка. Она прыгала на подоконник открытого окна. Шипя и фыркая, не сводила с меня пылающих зеленых глаз. Я даже читать не мог при ней и вышвыривал барахтающийся клубок в калифорнийскую ночь, потом закрывал все окна. Кошка устраивалась по ту сторону стекла и шипела - я видел ее постоянно, она сидела там часами, неделями. Кормил я ее аккуратно, не пропустил ни разу, это был мой долг, единственный в моей тогдашней жизни, но и она ни разу не пропустила случая прокрасться в дом, если я забывал закрыть окно. (Не мог же я все лето сидеть при закрытых окнах!) И если мне вдруг становилось легко на душе, она уже тут как тут, ласкается и трется о мои ноги. Это была настоящая война, смехотворная, ужасная война на выдержку; ночи напролет лежал я без сна, потому что она выла под домом, оповещая соседей, что я жестокий негодяй! Тогда я впустил ее в дом, засунул в холодильник, но заснуть не смог. Когда я сжалился над ней, она уже не шипела, я согрел ей молока - ее вырвало... Умирающие глаза излучали угрозу. Она была способна отравить мне все: хибарку, садик. Она присутствовала, даже отсутствуя, и довела меня до того, что с наступлением сумерек я отправлялся искать ее. Я спрашивал негров, сидевших на улице, не видели ли они "Little Grey", a они пожимали круглыми плечами. Одиннадцать дней и одиннадцать ночей она где-то пропадала... Был жаркий вечер, ко мне пришла в гости Элен - вдруг на окно вскакивает кошка. "My Goodness!" 2 - крикнула Элен. На мордочке у кошки зияющая рана, кровь капает, она сидит и смотрит на меня так, словно я поранил ее. Целую неделю я кормил ее на кухне. Она своего добилась, по крайней мере на время, ибо однажды в полночь, когда она приснилась мне, я спустился вниз, извлек кошку из теплых подушек, где она угнездилась, и отнес в ночной сад, предварительно удостоверившись, что ее рана зажила. Все началось сначала. Она снова торчала за окном и шипела. Не мог я справиться с этим животным... Мой защитник улыбается.
1 "Серая малютка" (англ.).
2 Господи! (англ)
- Но, не считая кошки, вы жили одни?
- Нет, - говорю я, - с Элен.
- Кто такая Элен?
- Женщина, - раздраженно говорю я. Меня злит его умение запутывать меня в разных побочных мелочах и его ручка, немедленно фиксирующая имя женщины.
- Говорите все без утайки! - просит он, а когда я угощаю его достаточно несуразной любовной интрижкой, заверяет: - Будьте спокойны, фрау Штиллер я не скажу ни слова.
Надеюсь, он все же проболтается!
Читал Библию.
(Неподобающий сон об очной ставке с фрау Штиллер-Чуди: вижу с улицы, через витрину кафе, как молодой еще человек, вероятно, пропавший без вести Штиллер, медленно ходит между столиками и, подняв руки, показывает багровые пятна на ладонях, - так сказать торгует вразнос стигмами, никто их не покупает, мне ужасно неловко, я, как уже сказано, стою на улице, рядом со мной дама из Парижа, ее лицо мне незнакомо; она не без насмешливости объясняет, что человек, торгующий стигмами, ее муж, и тоже показывает мне ладони - на них кровавые пятна. Я смутно догадываюсь, что бессловесный спор между ними идет о том, кто - крест, а кто - распятый; люди за столиками читают иллюстрированные журналы...)
Мой надзиратель интересуется, кто такая Элен. Он только что услышал о ней в кабинете прокурора и уже знает, что она была женой американского сержанта, далее - что вышеупомянутый сержант, вернувшись поутру из плаванья, застал меня в своей квартире... Я слишком устал, не в силах рассказывать про очередное убийство, говорю только:
- Превосходный был малый!
- Ее муж?!
- Он требовал, чтобы жена обратилась к психоаналитику, а она требовала, чтобы к психоаналитику обратился муж.
- Ну, и что?
- Все.
Мой надзиратель разочарован, но это неплохо, все чаще я замечаю, что разочаровывающие истории, без начала и без конца, наиболее убедительны.
Больше ничего нового.
P. S. Что даст им так называемый "следственный эксперимент" - выезд на место преступления, - не знаю. Хорошо хоть, они отказались или, по крайней мере, отложили план свезти меня в мастерскую пропавшего Штиллера, поскольку я обещал вдребезги разнести имущество этого типа, причиняющего мне столько хлопот. Теперь я слышал, они затеяли поездку в Давос. К чему?
Можно рассказать обо всем, только не о своей доподлинной жизни, - эта невозможность обрекает нас оставаться такими, какими видят и воспринимают нас окружающие - те, что утверждают, будто знают меня, те, что зовутся моими друзьями. Они никогда не позволят мне перевоплотиться, а чудо - то, о чем я не могу поведать, несказанное и недоказуемое, - они высмеют, лишь бы сказать: "Мы знаем тебя".
Как и следовало ожидать, мой защитник взбешен, самообладания он не теряет, но побледнел, стараясь его сохранить. Не пожелав мне доброго утра, он садится - портфель на коленях - и молча глядит в мои сонные глаза, ждет, пока я соберусь с мыслями, полюбопытствую, чем вызвано его негодование.
- Вы лжете, - говорит он.
Вероятно, он ждал, что я покраснею; он до сих пор ничего не понял.
- Как прикажете впредь верить вам, - ноет он, - я поневоле буду сомневаться в каждом вашем слове, положительно в каждом, после того как мне в руки попал этот альбом. Пожалуйста, - говорит он, - взгляните сами на эти фото!
Фото как фото, а что между пропавшим Штиллером и мною существует какое-то внешнее сходство, я отрицать не собираюсь, но, несмотря на это, я вижу себя совсем другим.
- Зачем вы лжете? - твердит он. - Как мне защищать вас, если вы даже со мной не хотите быть до конца откровенным?
Этого он постичь не может.
- Откуда у вас этот альбом? - спрашиваю я.
Молчанье.
- И вы отваживаетесь утверждать, что никогда не жили в этой стране и даже не представляете себе, как можно жить в нашем городе!
- Без виски - не представляю!
- Взгляните, а это что?
Иной раз я пытаюсь ему помочь.
- Господин доктор, - говорю я, - все зависит от того, что понимать под словом - жизнь. Настоящая жизнь - жизнь, оставившая отзвук в чем-нибудь живом, не только в пожелтевших фотографиях, - ей-богу, не всегда должна быть великолепной, исторически значительной; настоящей может быть и жизнь простой женщины-матери, и жизнь мыслителя, оставившего по себе память в мировой истории, но дело тут не в нашей значительности. Трудно определить, отчего жизнь бывает настоящей. Вот я говорю - "настоящая", а что это означает? Вы можете возразить, что человек всегда идентичен себе. В противном случае его вообще не существует. Видите ли, господин доктор, иногда человеческое существование, пусть самое жалкое, тем не менее может быть настоящим, оставляет отзвук - пусть лишь в преступлении, в убийстве, в осознанной вине, например; печально, конечно, но из этого не следует, что над убийцей кружат стервятники. Вы правы, господин доктор, я жонглирую словами. Вы меня понимаете? Я говорю очень неясно, если я не лгу - просто так, для отдохновения. Отзвук - тоже не более чем слово, должно быть, мы вообще говорим сейчас о том, чего не можем выразить, постичь. Бог - тоже отзвук, совокупность по-настоящему прожитых жизней, во всяком случае, мне иногда так кажется. А слово "отзвук"? Быть может, жизнь, настоящая жизнь, просто нема не оставляет за собой ни образов, ни фотографий, вообще ничего, что мертво!..
Но моему защитнику достаточно того, что мертво.
- Вот пожалуйста! - говорит он. - Здесь: вы кормите голубей, вы, и никто иной, - а на заднем плане, сами видите, кафедральный собор! Вот пожалуйста!
Спору нет: на заднем плане (правда, не слишком четко) виден небольшой собор - кафедральный, как величает его мой адвокат.
- Все зависит от того, что понимать под словом "жизнь", - еще раз говорю я.
- Вот, - он листает альбом, - пожалуйста! Анатоль Штиллер в своей мастерской, Анатоль Штиллер на Пиц-Палю, Анатоль - рекрут, с обритой головой, Анатоль у входа в Лувр, Анатоль по случаю присуждения ему премии беседует с муниципальным советником...
- Ну и что? - говорю я.
Мы все меньше понимаем друг друга. Если бы не сигара, которую он принес, хотя и зол на меня, я вообще не стал бы разговаривать с ним, и, пожалуй, так было бы лучше. Все равно это пустые разговоры. Напрасно стараюсь я втолковать ему, что и сам не знаю всей правды, но, с другой стороны, не желаю, чтобы мне доказывали, кто я такой, с помощью лебедей и муниципальных советников, и что я разорву в клочки любой новый альбом, который он мне притащит. Напрасно! Он вбил себе в голову, что я Штиллер, и только как Штиллера он может меня защищать, а мое сопротивление, желание остаться самим собою, считает дурацким притворством. И снова кончается тем, что мы оба орем.
