Время украшать колодцы - Джон Браннер
— Нет, и скорее рад этому!
— А я думаю, мне это было бы очень интересно… Если, конечно, за происходящим наблюдать издали… Но ты согласен со мной? В том отношении, что миллионы людей в Индии гораздо ближе к первобытной культуре, чем мы, — во всяком случае, мы так считаем, — и они отлично понимают, что природа может быть и жестокой, и доброй.
— Да, конечно. Но если ты думаешь об украшении колодцев…
— Каждый седьмой год во время этого праздника совершалось человеческое жертвоприношение. Так дедушка сказал. А в этом году мистер Эймс жертвует свинью. Ты когда — нибудь слышал, как визжит свинья, когда ее режут? Ох, не надо было мне так говорить!.. Я все время забываю, потому что ты такой милый… Ты ведь и сам не раз слышал, как кричат люди, умирая… Слышал ведь?
— А это. — Во рту у Эрнеста вдруг пересохло; он словно оказался вдруг перед лицом неожиданного соперника. — Об этом тебе Джеральд рассказывал?
— Ему же нужно было с кем — то поделиться.
— Да. Да, конечно. — Эрнст облизнул пересохшие губы.
— А ты разве никогда никому об этом не говорил? Тинклеру, например?
— Тинклеру ничего не нужно было рассказывать: мы с ним вместе через все это прошли.
«Тот огонек в глазах тети Аглаи… — подумал он вдруг. — Точно так же горели глаза и у того генерала! И Тинклер тоже узнал этот блеск в глазах…»
— Тогда, может, стоило рассказать об этом врачу?
— Врачи, которые лечили меня, не были на фронте. Возможно, они многое могли бы себе вообразить, но такого они никогда не видели.
— Но ведь врачи тоже часто видят, как умирают люди. И это порой бывает так ужасно! Во время катастроф на железной дороге… или в охваченных пожаром домах… Но еще хуже, когда они умирают в результате неправильно сделанной врачом операции…
— Несчастный случай предотвратить нельзя. А войну люди развязывают по собственной воле!
— Да, конечно… Ты прав. Но неужели у тебя в жизни не было такого человека, которому ты мог бы рассказать все, абсолютно все?
Он покачал головой.
— А я? — Она взяла его за руку и потащила к скамье: он совершенно не сопротивлялся. — Я знаю, по — твоему, только Индия — такая вечная страна, где ничто никогда не меняется, но поверь, в Англии тоже очень много вещей, оставшихся неизменными с незапамятных времен; причем их гораздо больше, чем современные англичане хотят признать. Под маской «добрых традиций» и «старинных обычаев» продолжают существовать самые настоящие предрассудки и суеверия, отголоски древних верований. Да разве и самое главное таинство христианской веры не является по сути своей человеческим жертвоприношением? А если это так, то таинство Причастия, по — моему, весьма сильно связано с символическим каннибализмом!
— Что, интересно, сказал бы твой дед, если б…
— Если б услышал, что я говорю? Он бы обвинил меня в плагиате.
— Ты хочешь сказать, что это он научил тебя?..
— Мой дед обладает очень широким кругозором. Разве ты этого еще не заметил? Как ты думаешь, почему я с юных лет запросто обхожусь без «присмотра» какой — нибудь пожилой дамы?
На лице Эрнеста был прямо — таки написан тот мучительный вопрос, который он не осмеливался произнести вслух.
— Я могу читать твои мысли по глазам! — усмехнулась Элис. — Ты хочешь спросить, было ли ему известно о наших отношениях с Джеральдом? Не знаю. Никогда его не спрашивала. И никогда не спрошу. Скорее всего, он догадывался, но ни в малой степени не изменил своего отношения ко мне, а когда пришло страшное известие… — Голос у нее дрогнул. — Он вел себя просто замечательно! Неужели ты ревнуешь меня к Джеральду?
— Нет. И порой сам этому удивляюсь. Не могу я ревновать тебя к нему! Мало того, мне бы хотелось с ним познакомиться. Я думаю, мы стали бы друзьями.
— Я тоже так думаю. — Элис стиснула его руку. — А теперь расскажи мне то, чего до сих пор не мог рассказать никому другому.
— Я попробую, — прошептал он. — Попробую…
И все разом хлынуло наружу, как гной из прорвавшегося нарыва: пережитые и крепко сидящие в памяти ужасы, и ужасы воображаемые, возникающие на границе между бодрствованием и сном. И то, каково было понимать, что ты вынужден подчиняться приказам безумца и никак не можешь избежать исполнения этих приказов. И то, каково было задыхаться от собственной блевотины во время газовой атаки и видеть своих умирающих товарищей в вонючей жиже на дне окопа; пожимать человеку руку, понимая, что вы, должно быть, в последний раз обмениваетесь рукопожатием, ибо различия между вами не столь уж существенны: либо ты, либо он на закате будет уже мертв. И то, каково это — взять на мушку вражеского снайпера, устроившегося на верхушке дерева или на колокольне, прицелиться в него хладнокровно, словно в кролика на лесной полянке, и не думать о том, что ты стрелял в такого же человека, как ты сам, пока не исчезнут из вида его беспомощно молотящие воздух руки…
И этот бесконечный вой и грохот артиллерийских снарядов, и торопливые пулеметные очереди, и весь этот адский шум боя, заставлявший умолкнуть даже певчих птиц, которые покидают созданную руками человека безжизненную пустыню…
Элис сидела очень тихо. Лицо ее в неясном свете было очень бледным и каким — то невыразительным. Но руки Эрнеста она ни разу не выпустила, хотя он в волнении болезненно мял и ломал ее пальцы. Когда он наконец умолк, слезы так и бежали у него по щекам.
Но очищение все же пришло. А она, прижимая его к себе и поцелуями осушая его слезы, сказала:
— Знаешь, однажды в замке, еще в семнадцатом году, я познакомилась с женщиной из Лондона. И она хвасталась перед всеми гостями, что тоже «работает на фронт». «Работа» ее заключалась в том, что она на улицах раздавала белые перья мужчинам, на которых не было военной формы. Я помню, как мечтала похитить эту особу и послать ее на фронт вместе с одной из бригад добровольцев!
Эрнест вдруг совершенно невпопад сказал:
— Я люблю тебя.
— Да, я знаю, — спокойно ответила она. — И я очень этому рада!
— Ты… знала?
— Ах, дорогой мой! — Она наконец выпустила его руку и со смехом откинулась на спинку скамьи. — Вот этого ты как раз скрывать так и не научился! Слуги всю последнюю неделю только об этом и говорили. Да и в
