Другая страна - Джеймс Болдуин
– Сейчас уже нет. Скажи лучше, как Ида?
– Беспокоится за тебя ужасно, но в остальном все нормально. Налить тебе выпить?
– Когда она приходила?
– Вчера. А сегодня звонила. Она заявила в полицию. Все встревожены, Кэсс, Ричард, все…
Руфус выпрямился в кресле.
– Меня ищет полиция?
– Ну, старик, ты же понимаешь, черт подери, что люди просто так не исчезают.
Вивальдо прошел на свою крошечную, захламленную кухоньку и распахнул холодильник, где сиротливо стояли кварта молока и половинка грейпфрута. Некоторое время он беспомощно созерцал их, потом захлопнул дверцу.
– Нужно пойти куда-нибудь поесть. У меня, оказывается, ничего нет. А вот выпить можешь – есть немного виски.
Вивальдо наполнил две рюмки, одну передал Руфусу, а с другой уселся на стул с прямой спинкой.
– Ну, вздрогнули. Где же ты был все это время, что делал?
– Слонялся по улицам.
– Господь с тобою, Руфус, в такую погоду? А спал где?
– Где придется. В метро, в подземных переходах. Иногда в кино.
– А что ел?
Руфус сделал глоток. Может, было ошибкой приходить сюда?
– Ну, – пробормотал он, удивляясь, что говорит правду, – приходилось иногда подставлять зад.
Вивальдо пристально посмотрел на него.
– Полагаю, тебе пришлось выдержать жестокую конкуренцию. – Он закурил, а остальную пачку и спички бросил Руфусу. – Надо было сообщить о себе хоть кому-то, дать знать, что происходит.
– Я… не мог. Правда не мог.
– А мне казалось, что мы друзья, ты и я.
Руфус поднялся с кресла и, держа в руке незажженную сигарету, принялся обходить комнату, трогая разные вещи.
– Не помню. Не знаю, о чем я думал. – Он закурил. – Но помню, как обошелся с Леоной. Не совсем еще свихнулся.
– И я помню, как ты обошелся с Леоной. Тоже не совсем свихнулся.
– Понимаешь, я не думал…
– О чем?
– Что кто-то будет беспокоиться обо мне.
Воцарилось гробовое молчание. Вивальдо встал и направился к проигрывателю.
– Ты, значит, не догадывался, что Ида будет беспокоиться? Что я буду, тоже не догадывался?
Руфус чувствовал, что задыхается.
– Я не знаю. Не помню ничего.
Вивальдо промолчал. Лицо его побелело от гнева, перебирая пластинки, он старался успокоиться. Наконец выбрал одну и поставил на проигрыватель. Это была пластинка с блюзами Джеймса Пита Джонсона и Бесси Смит «Тихая заводь».
– Ну раз так, – растерянно произнес Вивальдо и снова сел.
Помимо проигрывателя, в комнате находилось не так уж много вещей: торшер-самоделка, стоявшие на кирпичах книжные полки, пластинки, провислая кровать, треснувшее кресло и стул с прямой спинкой. Перед письменным столом, за которым работал Вивальдо, стоял высокий табурет, на него-то и взгромоздился сейчас хозяин дома; жесткие курчавые волосы падали ему на лоб, глаза омрачились, уголки рта опустились вниз. На столе лежали карандаши, бумага, стояли пишущая машинка и телефон. В нише, где была устроена кухонька, горел верхний свет. В раковине горой свалена грязная посуда, поверх нее – консервные банки, некоторые открыты вкривь и вкось. К одной из шатких ножек кухонного столика прислонен бумажный мешок с мусором.
Тысячам людей, пела Бесси, негде преклонить голову, и Руфус впервые услышал в нарочитой монотонности этого блюза нечто, чему раскрылось навстречу его исстрадавшееся сердце. Фортепьяно соглашалось с истинностью стоических и ироничных откровений певицы. Сейчас, когда Руфусу тоже негде было преклонить голову – потому что дом мой рухнул и в нем нельзя больше жить, пела Бесси, – он по-новому прочувствовал слова блюза и интонацию певицы, и ему захотелось понять, как другие справляются с чудовищной пустотой и кошмаром, заслоняющими от человека весь остальной мир.
Вивальдо не спускал с него глаз. Потом, откашлявшись, произнес:
– Может, тебе стоит сменить обстановку, Руфус? Все вокруг будет напоминать тебе о прежнем, иногда полезнее забыть прошлое и начать все сначала. А что, если тебе поехать на Тихоокеанское побережье?
– Чего я там не видел?
– Многие музыканты ездят туда.
– Там тоже находятся любители чужих задов, как и в Нью-Йорке. Никакой разницы.
– Говорю тебе, там здорово работается. Ты можешь почувствовать себя лучше – сам понимаешь, солнце, апельсины и все такое. – Вивальдо улыбнулся. – Станешь новым человеком, старик.
– Вижу, ты считаешь, – зло сказал Руфус, – что мне пора становиться другим человеком.
Минуту они молчали. Потом Вивальдо произнес:
– Не столько я, сколько ты сам так считаешь.
Руфус смотрел на этого высокого, худощавого, нескладного, белокожего молодого человека, своего лучшего друга, борясь с острым желанием причинить ему боль.
– Руфус, – вдруг снова заговорил Вивальдо, – поверь, я знаю… знаю, что тебя мучает множество вещей, которых я не могу до конца понять. – Он рассеянно постукивал по клавиатуре машинки. – Я даже не могу понять некоторых вещей, мучающих меня самого.
Руфус уселся на краешек растрескавшегося кресла, мрачно глядя на Вивальдо.
– Ты обвиняешь меня в том, что случилось с Леоной?
– Руфус, ну какой смысл в моих обвинениях? Ты сам осудил себя и осудил жестоко – отсюда все твои мучения, так зачем же еще мне винить тебя?
Но Руфус понимал, что Вивальдо пытается уклониться от ответа на прямой вопрос.
– Нет, все-таки скажи, обвиняешь или нет? Только говори правду.
– Руфус, не будь я твоим другом, то, без сомнения, винил бы тебя. Ты вел себя как последний негодяй. Но я понимаю, почему так случилось, вернее, думаю, что понимаю, пытаюсь понять. Кроме того, ты мой друг, и потому, будем смотреть правде в глаза, значишь для меня несравненно больше, чем Леона, и, конечно, я не стану читать тебе мораль из-за того, что ты вел себя как сукин сын. Все мы сукины дети. Потому мы так нуждаемся в друзьях.
– Хотелось бы мне объяснить тебе, как обстояло дело, – сказал, помолчав, Руфус. – Если б только можно было все вернуть.
– Но этого-то как раз и нельзя. Поэтому, пожалуйста, постарайся все забыть.
Руфус задумался. Нет, невозможно забыть ту, с которой так сроднился и которая так льнула к тебе. Разве можно забыть то, что постоянно мучает тебя, колет в самое сердце, делает другим весь мир? Невозможно забыть человека, которого убил.
Отхлебнув виски, он подержал спиртное во рту, а потом медленно проглотил. Никогда не сможет он забыть светлые испуганные глаза Леоны, нежную улыбку, печальную, протяжную интонацию ее голоса, хрупкое, ненасытное тело.
Поперхнувшись и закашлявшись, он отставил рюмку и затушил сигарету в грязной, переполненной окурками пепельнице.
– Думаю, ты мне не поверишь, но я по-настоящему любил Леону. Это правда.
– В том-то и дело, – сказал Вивальдо, – что я верю тебе. Потому положение и выглядит таким отчаянным.
Встав с табурета, он перевернул пластинку. В тишине снова зазвучал голос Бесси Смит.
В пустой постели мне так одиноко.
– О, пой еще, Бесси, – пробормотал Вивальдо.
Даже пружины заржавели от пустых, одиноких ночей.
Руфус потянулся за рюмкой и допил виски.
– Тебе знакомо чувство, когда кажется, что женщина пожирает тебя? Не потому, что она плохая или что-то не так делает, а просто потому, что она женщина?
– Знакомо, – ответил Вивальдо.
Руфус встал. Прошелся по комнате.
– Она иначе не может. Ты – тоже. И вот результат… – Он помолчал. – Конечно, у нас с Леоной
