Эдвард Бульвер-Литтон - Король англосаксов
Но прошло уже много лет со дня совершения этого мрачного злодейства и во всем народе было тайное предчувствие, что с домом Годвина связана судьба английского народа. Наружность графа говорила в его пользу: он имел широкий лоб, осененный спокойной, кроткой думой; темно-голубые глаза, ясные и приветливые, несмотря на то, что самый проницательный взор не прочел бы выражавшейся в них глубокой затаенной мысли; редкое благородство осанки и приемов, но без всякой чопорности и жеманства. Общее мнение приписывало ему чрезвычайную гордость и высокомерие, но только в поступках. Обхождение же его со всеми было просто, приветливо и дружелюбно. Сердце его, казалось, всегда сочувствовало ближнему, и дом его был открыт для нуждающихся.
За ним стояли его сыновья, группа витязей, какими не мог еще, может быть, похвалиться ни один отец. Их лица были резко различны одно от другого, но природа наделила их одинаковой цветущей красотой и богатырским складом.
Свен, старший сын, наследовал смуглый цвет своей матери-датчанки. В крупных правильных чертах его, носивших отпечаток печали или страстей, было какое-то дикое и грустное величие; черные, шелковистые волосы падали в беспорядке и почти закрывали впалые глаза, сверкавшие каким-то мрачным огнем. На плече его лежала тяжелая секира. На нем была надета броня, и он опирался на огромный датский щит. У ног его сидел юный сын его Гакон. с несвойственным его возрасту выражением задумчивости.
Подле Свена стоял, скрестив на груди руки, самый грозный и злобный из сыновей Годвина – тот, которому судьба предназначила быть тем же для саксонцев, чем был Юлиан для готов. Прекрасное лицо Тостига напоминало греческий тип во всем, кроме лба, низкого и узкого.
Светло-русые волосы были гладко зачесаны, оружие оправлено в серебро, потому что Тостиг любил роскошь и великолепие.
Вольнот, любимец матери, казался еще в первом цвете лет. В нем одном из всего семейства видна была какая-то нерешительность и нежность. Он был высокого роста, но, очевидно, не достиг еще полного развития тела и сил. Тяжесть кольчуги казалась непривычной для него тяжестью, и он опирался обеими руками на древко своего дротика. Около него стоял Леофвайн, составлявший с ним разительную противоположность: светлые кудри свободно вились вокруг его ясного, беспечного лица, и шелковистые усики оттеняли уста, с которых не сходила улыбка даже в этот тревожный час.
По правую руку Годвина, немного в стороне, стояли, наконец, Гурт и Гарольд. Гурт обвивал рукой плечо Гарольда и, не обращая внимания на переговорщика, дававшего отчет в результате своего посольства, наблюдал только действие его слов на Гарольда, потому что Гурт любил Гарольда, как Ионафан – Давида. Гарольд один был совершенно безоружен, а если спросили бы любого из ратников, кто из всего семейства Годвина рожден полководцем, он, вероятно, указал бы на него, безоружного.
– Что же говорит король? – спросил Годвин.
– Он не соглашается возвратить тебе и твоим сыновьям поместья и званье и даже не хочет выслушать тебя, пока ты не распустишь свои войска, не удалишь суда и не согласишься оправдать себя и свое семейство перед Витаном.
Тостиг злобно захохотал, пасмурное лицо Свена стало еще мрачнее, Леофвайн крепко сжал правой рукой свой ятаган, Вольнот выпрямился, а Гурт не спускал глаз с Гарольда, лицо которого оставалось совершенно спокойным.
– Король принял тебя в военном совете, – проговорил Годвин, – где, разумеется, участвовали норманны. А кто же был в нем из знатнейших англичан?
– Сивард нортумбрийский, твой враг.
– Дети, – обратился граф к сыновьям, глубоко вздохнув, как будто громадная тяжесть свалилась с его сердца, – не будет сегодня нужды в мечах и кольчугах. Гарольд один рассудил справедливо.
– Что ты этим хочешь сказать, батюшка? – спросил Тостиг злобно. – Уж не намерен ли ты…
– Молчи, сын, молчи! – перебил Годвин твердым повелительным голосом, но без суровости. – Иди назад, храбрый, честный приятель, – продолжал он, обращаясь к Веббе, – отыщи графа Сиварда и скажи ему, что я, Годвин, старый его соперник и враг, отдаю в его руки свою жизнь и честь, и что я готов безусловно следовать его совету, как мне поступить… Иди!
Вебба кивнул головой и опять спустился в шлюпку.
Гарольд выступил вперед.
– Батюшка, – начал он, – вот там стоят войска Эдуарда, вожди их должны еще находиться во дворце, какой-нибудь запальчивый норманн может, чего доброго, возбудить стычку, и Лондон будет взят не так, как нам следует брать его: ни одна капля английской крови не должна обагрить английский меч. Поэтому, если ты позволишь, я сяду в лодку и выйду на берег. Если я в изгнании не разучился узнавать сердца моих земляков, то, при первом возгласе наших ратников, которым они будут приветствовать возвращение Гарольда на родину, половина неприятельских рядов перейдет на нашу сторону.
– А если этого не будет, мой самонадеянный братец? – сказал насмешливо Тостиг, кусая от злости губы.
– Тогда я один поеду в ряды их и спрошу: какой англичанин дерзнет пустить стрелу или направить копье в эту грудь, никогда не надевавшую брони против Англии?
Годвин положил руку на голову Гарольда и слезы выступили в его холодных глазах.
– Ты угадываешь по внушению неба то, чему я научился только опытом и искусством, – сказал он. – Иди, и Бог да пошлет тебе успех… пусть будет по-твоему!
– Он заступает твое место, Свен: ты старший, – заметил Тостиг брату.
– На моей душе лежит бремя греха, и тоска гложет мое сердце! – ответил Свен грустно. – Если Исав потерял свое право первородства, то неужели Каин сохранит его?
Проговорив эти слова, он отошел от Тостига и, прислонившись к корме корабля, опустил лицо на край своего щита.
Гарольд взглянул на него с выражением глубокого сострадания, поспешно приблизился к нему и, дружески пожав его руку, шепнул:
– Брат, прошу: не вспоминай о прошлом. Гакон, тихонько последовавший за отцом, поднял на Гарольда свои задумчивые, грустные глаза. Когда же тот удалился, он сказал Свену робкий голосом:
– Он один, по крайней мере, всегда добр и сострадателен к тебе и ко мне.
– А ты, когда меня не будет, привяжись к нему и люби его, как твой отец, Гакон, – ответил Свен, с любовью приглаживая темные кудри ребенка.
Мальчик вздрогнул и, наклонив голову, прошептал про себя:
– Когда тебя не будет?!.. не будет! Разве вала[7] и тебе изрекла гибель?.. и отцу и сыну – обоим?
Между тем Гарольд сел в лодку, спущенную для него с борта короля. Гурт взглянул с умоляющим видом на отца и последовал за братом.
Годвин задумчиво следил глазами за удаляющейся шлюпкой.
– Нет надобности, – проговорил он вслух, хоть и про себя, – верить прорицателям или Хильде, когда ока предсказывала, еще до нашего изгнания…
Он остановился: гневный голос Тостига прервал его думу.
– Отец! Кровь приливает к мозгу, когда ты припоминаешь предсказания Хильды насчет своего любимца! – воскликнул молодой человек. – Они уже и без того посеяли немало раздора в нашем доме. Если мои распри с Гарольдом навели преждевременную седину на твою голову – вини в этом себя!.. Вспомни, как ты, под влиянием этих нелепых предсказаний, сказал нам, при первой нашей ребяческой ссоре, с твоим любимцем: «Не ссорьтесь с Гарольдом: его братья со временем подчинятся ему!»
– Докажи, что предсказание ложно, – ответил Годвин спокойно. – Умные люди всегда сами создают себе будущность, сами определяют себе жребий. Благоразумие, терпение, труд, мужество – вот звезды, управляющие участью человека!
Тостиг не успел возразить, потому что вблизи раздался плеск весел, и два корабля, принадлежавшие двум знатнейшим вождям, принявшим сторону Годвина, подплыли к борту рунической эски, чтобы узнать результат посольства к королю.
Тостиг кинулся к борту корабля и вскричал громким голосом:
– Король, увлекаясь внушениями безрассудных советников, не желает нас выслушать… Оружие должно порешить наше дело!
– Молчи, безумный юноша! – воскликнул Годвин, заскрежетав зубами при буйных криках злобной и негодующей радости, поднявшихся на кораблях после ответа Тостига.
– Да будет проклят тот, кто первый прольет родную кровь! – продолжал Годвин. – Слушай, кровожадный тигр, тщеславный павлин, гордящийся своими пестрыми перьями!.. Слушай, Тостиг, и трепещи: если ты еще одним словом расширишь пропасть, разделяющую меня с королем, то помни, что как изгнанником ты вступил в Англию, так и выйдешь из нее опять тем же изгнанником. Ты променяешь графство и поместья на горький хлеб изгнания и на волчью виру[8]!
Гордый Тостиг смутился от этих слов отца и молча удалился. Годвин перешел на палубу ближайшего корабля и силился могуществом своего красноречия смирить страсти, возбужденные безрассудной выходкой Тостига.
