Хаим Саббато - Выверить прицел
- А потом вы попросили разрешения - ты и другой танкист, что был с тобой - пройти в столовую. Мы ответили, что это невозможно: столовая обслуживает только постоянный контингент базы. Мы действительно получили такое распоряжение. Нам объяснили, что танкистам выдан сухой паек и они едят в полевых условиях. Мне потом было так стыдно за эти слова. Если бы их можно было вернуть назад, проглотить, я бы сделал это. Кто тогда знал, через что вы прошли?
Длинный звонок и мигание оранжевой лампочки вернули связиста к коммутатору. Я его не помнил, но то, как мне и Эли не дали поесть в столовой на нашей базе, помнил отлично. Спешившие добраться сюда после того, как наш танк подбили, чтобы пересесть на другой и вернуться в бой, - мы стояли перед входом в столовую в роли нарушителей, которым делают выговор. Усталые и голодные, мы смотрели на входивших в столовую и выходивших из нее солдат, беззаботно болтающих между собой. Никто из них не сказал нам ни слова. Подошел командир роты моторизованной пехоты нашего батальона. Они все еще сидели на базе. Заместитель командира полка сказал, что на сей раз эта война не для них и он не даст им рисковать собой без надобности. Сейчас они просто бесполезны. Увидев нас, командир роты спросил, что случилось, и отвел в офицерскую столовую. Ни на возмущение, ни на обиду у нас тогда не было сил.
Марциано, кладовщик, искал меня: "Танкист! Где ты? Я же говорил тебе, чтобы ты не исчезал! Я отправляюсь. Не жду ни минуты!"
До нашей роты в Тель-Хирус доехали быстро. Наша рота - это четыре палатки и маленькая будка из жести. В одной из палаток спали командиры, в трех остальных солдаты - по два экипажа в палатке. Обещали, что через несколько дней прибудет к нам из полка пополнение - еще два танка. Тот, кто не стоял на посту, обычно находился в палатке. Большинство дней лил дождь или дул сильный ветер, так что выходили только для несения охраны или ухода за танками. Иногда залезали в будку, чтобы приготовить из наших пайков горячую пищу и поесть вместе. Там хватало места на шесть-семь человек. Там же, в будке, тарахтел маленький генератор, Ханан занимался им по нескольку часов ежедневно: стучал молотком, тянул провода, смазывал, подливал горючее, но ничего не помогало - то одно, то другое выходило из строя.
На другой половине будки мы варили горох и фасоль из банок, которые получали со склада. Пока варили, разговаривали - в основном обменивались слухами о сроках, когда должна закончиться наша служба. Один предполагал одно, другой - другое. Общим было то, что ошибались оба. Иногда делились чем-нибудь интересным, прочитанным в книгах. Ицик почти каждый день выспрашивал меня за ужином, сказано ли в Талмуде, когда придет Машиах, и не война ли Гога и Магога то, через что мы прошли. Я отвечал, что не знаю, и тогда он просил рассказать какую-нибудь талмудическую притчу. Говорил, что очень любит их слушать. Я рассказывал, что помнил. Старался подобрать такие, что вселяют в человека надежду, от которых теплеет сердце. Все слушали.
А бывало, кто-нибудь читал вслух, что написал ему его сынишка, или показывал присланный дочкой рисунок. О войне не говорили никогда. Каждый существовал наедине с пережитым. Один солдат устроил себе в углу будки подобие личного стола из ящика от боеприпасов и писал, стоя за ним, согнувшись и закрывая написанное рукой. Все смотрели на него заинтригованные. Кто-то решил, что он сочиняет стихи, кто-то - что рисует открытки детям, которые шлют ему письма через Комитет помощи солдатам, предполагали даже, будто, возмущенный тем, что произошло на этой войне, он пишет письма протеста и рассылает их всем влиятельным людям государства. Альфонсо же считал, что он ведет дневник, куда подробно заносит все, что с нами произошло. Глядишь, кто-нибудь и поверит.
Так проходил день за днем. Треть дня мы занимались танками. Другую треть проводили в ожидании грузовика из батальонного склада. С грузовиком прибывал кладовщик Марциано с запчастями, чистыми комбинезонами и выстиранными тряпками - на них шла старая рабочая одежда. Мы наматывали тряпки на шомпол и каждый вечер смазывали пушку, а по утрам вытирали ее насухо. Вместе с Марциано приезжал Кимель, офицер из отдела личного состава батальона, аккуратный человек в очках. Он привозил письма и газеты, некоторые товары из "Шекема", а иногда даже чеки из службы Национального страхования. Передавал приветы от друзей из других рот и штабные новости: когда уходим с передовой, кто должен нас сменить и что вообще ожидается. Всякий раз, когда приезжал Кимель, к нему подходил Зада с всегдашним вопросом - что будет с его хозяйством? Вот уже три месяца, как птичник практически без хозяина, смотреть за ним некому, компаньон тоже мобилизован. Он, мол, объяснял по телефону жене, что следует делать, но у нее не получается. Много цыплят перемерло. Кимель терпеливо выслушивал его, доставал из карманчика рубашки ручку и небольшую красную записную книжку и записывал. Никогда не забывал он сказать солдату теплое слово или потрепать по плечу, а однажды даже привез чек на имя Зады - компенсацию за десять цыплят.
Порой нам доставляли свежие фрукты и овощи, сигареты и сласти. Некурящие солдаты обменивали сигареты на шоколад. Шоколад хранили: когда придет их черед идти в отпуск на двадцать четыре часа, отвезут его детям. Письма перечитывались по пять-шесть раз.
Студент Еврейского университета пытался учиться по материалам, которые присылал ему университет. Если скоро освободимся, авось еще удастся спасти учебный год. На просьбу отложить экзамен ему ответили отказом. Написали, чтобы улаживал свои дела сам. Уважающий себя университет не откладывает экзамены из-за личных проблем студентов.
Цион раздобыл том Гмары, и мы, три йешиботника, договорились о совместных уроках. Каждый рассказывал, под каким новым углом зрения толковал определенный вопрос его рав. Мы учились и делились воспоминаниями о времени, проведенном в йешиве. Тора была для нас эликсиром жизни.
Альфонсо, заряжающий танка 2-Бет, с головой ушел в чтение толстенного тома на испанском языке, одновременно через наушники слушая Шуберта и Моцарта. Альфонсо говорил, что здесь, с нами, присутствует только его тело, а сам он пребывает совсем в ином месте. Два экипажа день и ночь дулись в карты. Прочие проводили время просто так, ожидая, когда их отпустят.
В Тель-Хирусе очень рано темнело, зажигать огонь было запрещено, месяц кислее стоял жутко холодный, поэтому еще до наступления темноты мы ужинали и расходились по палаткам. Укрывались зимними куртками и армейскими одеялами пока не наступала очередь дежурить под проливным дождем. Был среди нас один экипаж - командир, заряжающий и наводчик, - который не выходил из палатки даже днем, отказываясь что-либо объяснять и не отвечая ни на какие вопросы. Не принимали они участия и в общих наших "званых обедах", которые время от времени мы готовили из армейских пайков - макрели, зажаренной в собственном жире на самодельной, из жестяной банки, сковороде, фасоли в соусе и долек грейпфрута на десерт. Когда приезжал грузовик, они, забрав свою долю, тотчас возвращались в палатку. Когда приходила их очередь дежурить, брали оружие и шли, не говоря ни слова. По утрам, как все, проводили обычный техосмотр танка и уходили в палатку. Не участвовали они и в легкой физзарядке, которую мы делали каждое утро. В ответ на вопросы Ханана, ротного командира, лишь отрицательно качали головой.
Ханан на них не давил. Все понимали: всякое может случиться с людьми, побывавшими на войне. Они не покинули палатки даже тогда, когда к нам прибыл командир полка с радостным известием, что можно поочередно уходить в отпуск на двадцать четыре часа. Мы позвали их тянуть жребий - кто будет первым. Они попросили сообщить им, если жребий падет на них. Они нам доверяют. Зада однажды рассказал мне, что у этих ребят подбили танк в Хан-Арнабе. Они сумели из него выбраться, а водитель - нет. Ему помешала пушка. С тех пор они молчат. Саша утверждает, что Зада все перепутал: такой случай произошел не в Хан-Арнабе, а в Нафахе, и совсем с другим экипажем. Саша и Зада заспорили между собой (им и в голову не пришло пойти и выяснить, кто из них прав), а я закрыл глаза и увидел Дова. Не знаю почему. И снова нет мне покоя, и снова и снова я спрашиваю себя: что же случилось с Довом? Его танк вышел из Ифтаха в воскресенье днем и был подбит по дороге на каменоломню, так я слышал.
Что же произошло с ним? Как это может быть, что экипаж не знает? И о каком танке рассказывают Зада с Сашей?
ХЭТ
Прошли три недели с тех пор, как я вернулся из отпуска. Считаю дни до следующего. Месяц кислев. Похоже, что и ханукальные свечи будем зажигать здесь. В один из пасмурных дней на этой неделе приехала в роту мобилизованная армией гражданская машина. Из нее вышли трое молодых офицеров. В отутюженной новенькой форме, со значками участников войны на груди. Наш командир роты Ханан всегда ходит в рабочей одежде. Ни разу мы не видели на нем офицерских погон. Значки участников войны у нас тоже есть. Как-то вечером собрал нас Ханан и протянул полную горсть этих значков. Их прислали из администрации штаба. Сказал: "Возьмите себе". Мы взяли и положили в рюкзаки. Ни один не нацепил на себя. Тогда же передал нам Ханан, что каждому из нас присвоили звание младшего сержанта. И когда он спросил в штабе: "С чего это вдруг?" - ответил ему Мики, начальник отдела личного состава полка, что нельзя же пройти такую войну и оставаться в рядовых.
