Азия Биби - Приговоренная. За стакан воды
— Не понимаю. Я часто смотрю на эту штуку, но она даже не движется. Как же она сможет защитить меня? Это не похоже на оружие.
— Это камера, которая снимает тебя все время, — с улыбкой снова принялась объяснять Зенобия. — Провод соединяет ее с маленьким телевизором в комнате для охранников, и мы видим на экране все, что происходит в твоей камере.
— Ты хочешь сказать, что за мной все время наблюдают, даже когда я моюсь или…
Я не закончила фразу, но Зенобия поняла меня.
— Да, теперь у тебя больше нет личного пространства. Но если кто-то захочет тебя убить, он не сможет этого сделать, потому что все это увидят и будут знать, кто он такой.
— Теперь я понимаю… Неприятно, что за мной постоянно следят, но если это нужно для того, чтобы сохранить мне жизнь, то я согласна.
Позже адвокат рассказал мне о том, что многие заключенные, обвиненные в богохульстве, не доживают до суда — их убивают прямо в камере.
Постепенно я привыкла и перестала замечать камеру. Только думала иногда, работает ли она и наблюдают ли за мной охранники. С тех пор как я попала в тюрьму, мне так не хватает человеческого общения… Я ведь всегда была такой болтушкой, а теперь мне не с кем было перекинуться даже словом. Здесь я поняла, что для того, чтобы выжить, недостаточно сохранить физическое здоровье. Разговоры, отношения с людьми, пусть даже мимолетные — все это помогает не сойти с ума. Раньше я никогда не задумывалась об этом, но теперь стала замечать, что то, что казалось таким обыденным на свободе, приобрело здесь огромное значение. Я недооценивала все эти мелочи, которыми была наполнены мои дни. Пойти за мукой в деревенскую лавку, а потом испечь лепешек для мужа и детей… Теперь я так скучала по своей вольной жизни, которой меня лишили.
Еще я могу сказать, что тяжелее всего в изоляторе мне давалась полное безделье. Раньше я могла хотя бы прогуляться утром и после полудня, а теперь из соображений безопасности мне запрещено покидать камеру, я не вижусь ни с кем, кроме охранников. Когда меня выпускали на прогулку, я толком не общалась с другими заключенными, и все же могла увидеть другие лица, перекинуться с этими людьми парой слов, послушать их истории. Все это помогало мне отвлечься, а не смотреть весь день на серые потрескавшиеся стены.
Я часто думала о том, что стало с моими бывшими соседками по заключению. Всего нас было около сотни, и большинство из женщин отбывали срок за прелюбодеяние. Но на самом деле многие из них были изнасилованы. Но, хотя они были жертвами, их признали виновными. На прогулку нас выпускали группами человек по двадцать: тюремный двор довольно тесный. Вспоминаю юную Ясмину; ей было всего двадцать два. Как-то раз она плакала одна в уголке, и я подошла к ней.
— Что с тобой? Что-то случилось?
— Меня изнасиловали. Муж сестры обвинил меня в том, что я встречаюсь с членом другого клана. Когда слухи распространились, отец отказался выдавать меня и помог мне бежать, но глава клана схватил меня. Я была его пленницей целый год, и все это время он насиловал меня, а потом отпустил. Я родила от него ребенка и оказалась тут.
— А что стало с малышом?
— Не знаю, у меня забрали его сразу после родов. Я даже не знаю, девочка это или мальчик.
Пожилая женщина, сидевшая неподалеку, услышала это и сказала:
— Его наверняка убили, это же позор, незаконный ребенок.
— Меня приговорили к нескольким годам тюрьмы, — продолжала Ясмина. — Суд решил, что ребенок — доказательство зина, прелюбодеяния.
У себя в деревне я не раз слышала страшные истории о мести и изнасилованиях, поэтому я глубоко сочувствовала Ясмине.
— Не знаешь, насильник тоже сел в тюрьму?
Вместо нее ответила пожилая женщина с голубыми глазами и морщинистой кожей.
— В нашей стране насильников не судят. Их защищает закон.
Похоже, эта женщина знала много, и я стала расспрашивать ее.
— Это было в 1979 году. Вы еще слишком молоды, чтобы помнить правление диктатора Зия-уль-Хака. Он ввел «свод законов Худуд», согласно которому все женщины, вступавшие в связь вне брака, признавались преступницами. Наказанием за прелюбодеяние могло быть пожизненное заключение или побивание камнями. Шесть лет назад этот закон смягчили, девушек теперь не убивают, но по-прежнему бросают в тюрьму — как тебя, Ясмина.
К нам подошла женщина, лицо которой было скрыто черной паранджой.
— Я подала жалобу после того как меня жестоко изнасиловали двое мужчин, ворвавшихся в мою комнату, когда я спала. Они так сводили счеты с землевладельцем, с которым не могли поделить участок.
— Действительно, — сказала голубоглазая дама, — в нашей стране и особенно часто здесь, в Пенджабе, женщин используют для урегулирования конфликтов или как орудие в борьбе кланов: насилуют, жгут кислотой.
Я заметила, что охранники слушают нас, кидая в нашу сторону злобные взгляды. Им явно не нравились эти разговоры.
Женщина в парандже продолжила свою историю: ее приговорили к пяти годам тюрьмы, потому что она не смогла привести четырех свидетелей изнасилования, как того требует закон.
— Но это в любом случае невозможно! — воскликнула пожилая дама. — Если свидетели и найдутся, то семья или клан насильника будут угрожать им смертью.
Нелофар, которой еще не было и двадцати, уже два года ожидала в тюрьме пересмотра своего дела. Она забеременела после того, как ее изнасиловал собственный дядя. В тюрьме у нее приняли роды, но она так и не знала, что случилось с ребенком. Скорее всего, его сразу убили.
Детоубийство здесь широко распространено.
Когда мне было двенадцать, мама усадила меня на колени и рассказала, что иногда люди убивают маленьких девочек, потому что они не приносят доходов и обходятся семьям дорого: их нужно выдать замуж с приданым. Я была в ужасе.
— Но мы тебя оставили, Азия, — добавила мама.
Слушая истории других заключенных, я понимала, что не одинока в своих страданиях. Здесь все с первого же дня знали о том, что я — христианка, которую обвиняют в богохульстве. Некоторые мусульманки смотрели на меня косо, но оставляли в покое. Они не могли бы навредить мне в маленьком дворике для прогулок под пристальными взглядами охранников. Чаще всего я просто слушала чужие истории, стараясь не вмешиваться. Ведь именно после разговора с мусульманками я попала сюда — и, возможно, останусь тут навсегда, если меня не убьют. Бог знает, в чем еще меня могут обвинить…
Что должны отвечать — что могут ответить — христиане, когда их спрашивают, верят ли они в Аллаха и пророка Мухаммеда? Меня воспитали в вере в Иисуса Христа, Деву Марию и Святую Троицу. Я уважаю ислам, но что я могу ответить на такой вопрос? Если я скажу «нет», то это сочтут богохульством. Если «да» — я предам свою веру, как апостол Петр, который трижды отрекся от Христа. Раньше я не задумывалась об этом…
Я не виделась с теми женщинами с января и понятия не имела, состоялся ли суд над Нелофар, осталась ли она в тюрьме или вышла на свободу. Мы с ними больше не жили в соседних камерах, меня полностью отрезали не только от мира, но и от жизни внутри тюрьмы. В моей тесной каморке без окон я больше не видела и не слышала, что происходит снаружи.
Ашик не говорил мне всего, чтобы защитить меня, дать мне сил и дальше верить в то, что однажды я выйду из тюрьмы, а Зенобия сообщала о том, что было связано с моей историей, которая после вынесения смертного приговора стала делом государственной важности. Она рассказала мне о многочисленных демонстрациях в Лахоре, Карачи и Исламабаде. Страшно представить себе, как тысячи людей вышли на улицы, крича во весь голос о том, что я должна умереть — я, бедная ничего не значащая женщина. Поневоле я стала символом закона о богохульстве. И все эти толпы требовали моей смерти, выражая таким образом поддержку этому закону, который после смерти губернатора, казалось, стал неприкасаемым. По словам Зенобии, демонстрации были организованы Джамаат-е-Ислами, старейшей исламистской партией Пакистана, которая существует с 1947 года — с того момента, как Пакистан обрел независимость. Я знаю не слишком много, и все же слышала об этой партии, потому что она возникла в нашей провинции, в Пенджабе. Как-то раз трое молодых парней из Джамаат-е-Ислами пришли к нам в деревню в поисках сподвижников. Ашик встретился с ними в мастерской. Опасаясь проблем, он спокойно выслушал их, стараясь не выдать то, что он — христианин. К счастью, товарищи Ашика не выдали его. В тот день, вернувшись домой поздно, муж рассказал мне обо всем. Цель этих парней была предельно ясна: Джамаат-е-Ислами боролась за то, чтобы правительство строго следовало букве закона шариата[7]. Они сказали тогда Ашику и его товарищам, что выступают против Запада, против общества, основанного на деньгах, и хотят ограничить свободу личности, чтобы люди стали хорошими мусульманами. По словам Зенобии, 50 тысяч сторонников этой партии в Карачи и 40 тысяч в Лахоре размахивали моими фото с петлей на шее и выражали горячую поддержку закону, требующему смертной казни за оскорбление ислама. Ашик никогда не рассказывал мне об этих демонстрациях, которые проводили с ноября прошлого года, после объявления приговора. Зенобия же говорила всю правду, какой бы горькой она ни была. Я знала, что тюремщица делала это из лучших побуждений, сочувствуя мне всем сердцем.
