Мигель Сервантес - Галaтeя

Сойдя на берег и оглядев знакомые места, я тотчас уразумел всю опасность своего положения, и от мысли, что меня могут узнать и подвергнуть незаслуженной каре, мне стало не по себе, а потому я попросил Даринто, предварительно объяснив ему мои обстоятельства, возможно скорей переправить нас всех в Барселону. Но как раны мои все еще на заживали, то я принужден был на несколько дней здесь задержаться, приняв меры к тому, чтобы, кроме врача, никто из местных жителей про то не узнал. Пока Даринто ездил в Барселону, дабы произвести необходимые закупки, мне стало лучше, я уже чувствовал себя бодрее, и, как скоро он возвратился, мы, все четверо, отправились в Толедо к родственникам Нисиды узнать о ее родителях, которым мы уже сообщили в письме обо всех происшествиях, попросив прощения за то, в чем мы перед ними провинились. И во все время нашей с тобою разлуки, Силерьо, отсутствие твое каждый раз облегчало муку, которую нам доставлял любой из описанных мною несчастных случаев, или же, напротив, омрачало радость, которую нам доставлял случай счастливый. Но раз что небо избавило нас от всех бед и напастей, то нам остается лишь возблагодарить его за все явленные им чудеса, тебе же, друг Силерьо, - рассеяв былую грусть, самому преисполниться веселья и постараться развеселить ту, что из-за тебя веселье позабыла давно, о чем ты узнаешь подробнее, когда мы останемся с тобою наедине. Я мог бы еще кое-что рассказать о своих странствиях, да боюсь, что длинная повесть моя и так уже наскучила пастухам, которым я всецело обязан счастьем моим и блаженством. Вот, друг Силерьо, и вы, друзья пастухи, вся моя история: судите же, какое название после всего, что мне пришлось испытать и что я испытываю ныне, мне больше пристало: несчастнейшего или счастливейшего человека в мире.

Так закончил свою повесть ликующий Тимбрио, и счастливая ее развязка вызвала всеобщее ликование, Силерьо же в неописуемом восторге снова бросился к нему на шею, а затем, - снедаемый желаньем узнать, кто сия особа, которая из-за него лишилась покоя, - извинившись перед пастухами, отозвал Тимбрио в сторону, и тот ему сообщил, что прекрасная Бланка, сестра Нисиды, давно уже любит его больше жизни.

Наутро кавальеро, дамы и пастухи, пребывавшие на верху блаженства, отправились в деревню; с ними, уже в ином одеянии и в ином расположении духа, шел и Силерьо, из отшельника превратившийся в веселого жениха, ибо он уже обручился с прекрасною Бланкой на радость и себе, и ей, и добрым друзьям своим Тимбрио и Нисиде, склонявшим его на этот брак, и тем положил конец своим горестям, душа же его, истерзанная бесплодной мечтою о Нисиде, обрела наконец мир и покой. Дорoгой Тирсис попросил Тимбрио спеть тот сонет, который ему накануне не дал докончить Силерьо, и Тимбрио, сдавшись на уговоры, нежным и чудесным своим голосом запел:

Моя надежда так несокрушима,

Что всем ветрам дает она отпор

И пребывает, им наперекор,

Всегда тверда, светла, невозмутима.

Свою любовь святыней нерушимой

Считаю я, ей изменить - позор.

Мне легче погасить навек свой взор,

Чем потерять доверие к любимой.

Влюбленный, в чьей груди все вновь и вновь

Сомненьями пятнается любовь,

Ее святого мира недостоин.

Мне Сцилла и Харибда не страшны.

Любви, равно как прихотям волны,

Подставлю грудь, уверен и спокоен.

Самый этот сонет и прелестное его исполнение так понравились всем пастухам, что они стали умолять Тимбрио еще что-нибудь спеть, но тот попросил своего друга Силерьо, неизменно приходившего к нему на помощь в более опасных случаях, выручить его и на этот раз. Не мог отказать своему другу Силерьо и, весь сияя от счастья, запел:

От грозных волн соизволеньем бога

На берег спасся я, и предо мной

Уединенной пристани покой;

Стою, дивясь, у твердого порога.

Свой парус может опустить тревога,

Челн - отдохнуть, обет исполнить свой

Тот, кто его, от страха чуть живой,

Не раз под грохот бурь шептал дорогой.

Целую землю, к небу возношу

Благодаренье за удел счастливый

И с радостной готовностью спешу,

Исполненный горячего порыва,

Усталой головой склониться вновь

Под иго нежное твое, любовь.

Кончив петь, Силерьо предложил Нисиде огласить своим пеньем поля, и та, взглядом попросив позволения у своего любимого Тимбрио, после того, как он взглядом же ответил ей утвердительно, с очаровательнейшею приятностью начала петь этот сонет:

Нет, я нисколько с теми не согласна,

Кто утверждает, что любовь дает

Отрад безмерно меньше, чем тягот,

Что от нее блаженства ждем напрасно.

Мне ведомо, что значит быть несчастной,

Мне ведом также к счастью поворот,

И я скажу: тяготы все не в счет

Пред днем, исполненным отрады ясной.

Ни вызванная вестью роковой

Борьба меж смертью горькою и мной,

Ни дни неволи под пиратской властью

Мой дух не в силах были так сломить,

Чтоб нынче не могла я вновь ожить

И бесконечно ликовать от счастья.

Исполнив просьбу Силерьо, Нисида объявила, что теперь очередь Бланки, и та, не заставив себя долго упрашивать, столь же очаровательно спела этот сонет:

То жег мне сердце ярый пламень, точно

Оно в ливийский попадало зной,

То страх сжимал его своей рукой,

Подобный хладу Скифии полночной.

Я вечным счесть могла б сей круг порочный,

Но дух всегда поддерживала мой,

Мне обещая сладостный покой,

Надежда милая, оплот мой прочный.

Зимы простыл и след, ушла она,

И хоть огонь пылает, как и прежде,

Явилась долгожданная весна.

И мне за то, что я в своей надежде

Была неколебима и тверда,

Дано вкусить от сладкого плода.

Путешествие на Парнас

К читателю

Если, любознательный читатель, ты случайно окажешься поэтом и в твои (хотя бы и грешные) руки попадет мое Путешествие и если ты обнаружишь, что тебя назвали и упомянули в числе хороших поэтов, то за эту честь воздай хвалу Аполлону ; если же не обнаружишь, все равно воздай ему хвалу. И да хранит тебя господь.

Путешествие на Парнас

Какой-то перуджиец Капорали ,

Таких в Элладе за высокий ум,

А в Риме за отвагу почитали,

Решился раз, надменных полон дум,

Уйти в тот край, где обитают боги,

И средь камен забыть столичный шум.

Храбрец пустился на Парнас . В дороге

Он мула престарелого купил,

Развалину, хромую на все ноги.

Был оный мул в кости широк, но хил.

От худобы с могильной тенью схожий,

Он тяжестей давно уж не возил

И обладал такою жесткой кожей,

Что хоть сдери да набивай на щит.

А норовом - умилосердись, боже!

Весна ль сияет, вьюга ли свистит,

Мул, не споткнувшись, не пройдет и шагу.

На той скотине храбрый наш пиит

Отправился к Парнасу, и бродягу

Близ вод кастальских встретил Аполлон

И наградил улыбкой за отвагу.

Когда ж домой вернулся нищим он

И всем, что видел, с миром поделился,

Он сразу был молвой превознесен.

Увы! Я сладкоустом не родился!

Чтоб изощрить мой грубый, тяжкий слог,

Я на веку немало потрудился,

Но стать поэтом не сподобил бог.

Я рвался духом на Олимп священный,

Где плещет Аганиппы светлый ток ,

Где, влагой насладясь благословенной,

Обрел бы красноречье мой язык

Пусть не для песен музы вдохновенной,

Так для писанья пышнословных книг.

Я пред собою видел путь опасный,

Я трудности грядущие постиг,

Но что могло сломить порыв мой страстный?

Уже восторгом наполнялась грудь,

В ней славолюбья жар пылал прекрасный,

Он облегчал, он сокращал мой путь.

Я возмечтал о подвиге суровом,

Я жаждал воздух тех вершин вдохнуть,

Свое чело венчать венком лавровым,

Апонте в красноречьи посрамив

И в острословьи став Галарсой новым

(Покойник был, как Родомонт, хвастлив),

И, наконец, влекомый заблужденьем,

Осуществить решил я свой порыв;

Я оседлал с великим дерзновеньем

Упрямый рок, привесив за седлом

Одно лишь право следовать влеченьям,

И поскакал, покинув отчий дом.

Читатели, тут нечему дивиться,

Вы все знакомы с этим скакуном,

И где бы вам ни выпало родиться,

В Кастилии, или в земле другой,

До гроба всяк изволь на нем носиться!

А конь таков: он то летит стрелой,

То тащится, как мерин хромоногий,

Как будто воз он тянет за собой.

Но невесом поэта скарб убогий,

Богатствами поэт не наделен.

Когда пошлют ему наследство боги,

Его умножить не умеет он,

Швырнет дублон, как мелкую монету,

Тому виной - великий Аполлон.

Лишь он внушает замыслы поэту.

Кто чтит его божественный закон,

Тот не сойдет на низкий путь наживы,

За прибылью не гонится ни в чем.

В себе лишь бога чувствуя призывы,

Поэт священным шествует путем,

Возвышенный, иль строгий, иль шутливый,

То воспоет он ярой битвы гром,