Хорхе Борхес - Книга вымышленных существ

Нимфы

Парацельс ограничивает их владения стихией воды, древние, однако, полагали, что весь мир населен нимфами. Они давали нимфам различные наименования соответственно их обиталищам. Дриады, или гамадриады, жили в деревьях, были невидимы и умирали вместе с деревьями. Другие же нимфы считались бессмертными или же, как мельком упоминает Плутарх, жили 9720 лет. Среди них были нереиды и океаниды — они владели морями.

Нимфы озер и источников назывались наяды, нимфы пещер — ореады. Были также нимфы лощин, именовавшиеся напеями, и нимфы рощ — альсеиды. Точное количество нимф неизвестно; Гесиод называет число три тысячи. Это были строгие красивые молодые женщины; их название, возможно, означает всего лишь «девица на выданье». Тот, кто их увидел, мог ослепнуть, а если видел их нагими, умирал. Так утверждает один стих Проперция.

Древние приносили им в жертву мед, оливковое масло и молоко. Нимфы были второстепенными божествами, но храмы в их честь не воздвигались.

Норны

В средневековой мифологии скандинавов норны то же, что парки. Снорри Стурлусон, который в начале тринадцатого века упорядочил хаотическую скандинавскую мифологию, сообщает нам, что главных норн было три и что их имена Урт (прошлое), Вертанди (настоящее) и Скулд (будущее). Эти три небесные норны управляют судьбой мира, меж тем как при рождении каждого человека присутствуют три его индивидуальные норны, определяющие его жребий. Можно предполагать, что связанные со временем имена норн — это тонкий нюанс или дополнение богословского характера; древние германские племена были не способны к подобному абстрактному мышлению. Снорри описывает нам трех дев, сидящих у источника под Деревом Мира Иггдрасилем. Они неутомимо прядут нить нашей судьбы.

Время (составляющее их сущность), казалось, совсем о них забыло, но вот в 1606 году Уильям Шекспир написал трагедию «Макбет», где они появляются в первой сцене. Это три ведьмы, предсказывающие, что уготовила судьба Банко и Макбету. Шекспир называет их «вещими сестрами» (I, 3):

Сестры, мчимся чередойНад землей и под водой.Пусть замкнет волшебный круг...[22]

У англосаксов была Уайрд — безмолвная богиня, определявшая судьбу богов и людей.

Обезьяна — пожирательница чернил

Это животное водится на севере, имеет в длину четыре-пять дюймов; глаза у него алые, шерсть черная, как агат, шелковистая и мягкая, как подушка. Его отличает необычная черта — страсть к индийским чернилам. Когда кто-нибудь сидит и пишет, обезьяна сидит поблизости, скрестив ноги и сложив передние лапы, и ждет, пока работа будет закончена. Затем она выпивает остаток чернил и, умиротворенная и довольная, снова усаживается, поджав ноги.

Одноглазые существа

Слово «монокль», прежде чем стать названием оптического устройства, применялось для обозначения существ с одним-единственным глазом. Так, в сонете, написанном в начале семнадцатого века, Гонгора пишет о «Monóculo galán de Galatea» («Одноглазом, влюбленном в Галатею»), имея в виду, конечно, Полифема, о котором он раньше уже писал в своей поэме «Fabula de Polifemo»[23]:

Un monte era de miembros eminenteEste que de Neptuno hijo fiero,De un ojo ilustra el orbe de su frente,Émulo casi del mayor lucero;Cíclope a quien el pino más valienteBastón le obedecía tan lijero,Y al gravo peso junco tan delgado,Que un día era bastón у otro cailado.Negro al cabello, imitador undosoDe las oscuras aguas del Leteo,Al viento que le peina procelosoVuela sin orden, pende sin aseo;Un torrente es su barba impetuosoQue, adusto hijo de este Pirineo,Su pecho inunda, о tarde о mal о en vanoSurcada aún de los dedos de su mano.

(To была гора могучих мышц, свирепый сын Нептуна, освещающий небосвод своего чела одним оком, соперником величайшего светила; Циклоп, кому высочайшая скала послушна, как легкая трость, и была для его громады тонким прутиком — то палкой при ходьбе, то посохом пастушьим.

Черные его волосы, волнистое подобье темных вод Леты, на ветру, бурно причесывающем их, развеваются и ниспадают в беспорядке; борода его — бурлящий поток, который — мрачный сын сих Пиренеев — затопляет его грудь и который, слишком поздно и небрежно и напрасно, бороздят пальцы его руки.)

Эти строки изощреннее, но слабее стихов из третьей песни «Энеиды» (их хвалит Квинтилиан), которые в свой черед изощреннее и слабее других стихов из девятой песни «Одиссеи». Упадок литературный соответствует упадку веры у поэта: Вергилий желает произвести на нас впечатление своим Полифемом, но вряд ли верит в него; а Гонгора уже верит только в словесные ухищрения.

Циклопы были не единственной породой людей с одним глазом: Плиний (VII, 2) упоминает еще аримаспов, «известных по этой примете — у них всего один глаз во лбу, и они обычно воюют из-за золотых рудников, особенно с грифами, крылатыми хищниками, и добывают из жил в этих рудниках золото (как обычно это делается), которое дикие эти твари... хранят и оберегают с такой же алчностью, с коей аримаспы грабят их и отбирают золото».

За сто лет до того первый энциклопедист Геродот Галикарнасский писал (III, 116):

«Также известно, что на севере Европы есть гораздо больше золота, чем где-либо в другом месте. Однако я не могу точно сказать, как это золото добывают; некоторые утверждают, будто его похищают у грифов одноглазые люди, называющиеся «аримаспы». Но я считаю это столь невероятным, как то, что могут существовать люди, во всем подобные другим людям, однако всего с одним глазом».

Одрадек

Некоторые говорят, что слово «одрадек» славянского происхождения, и пытаются этим объяснить его форму. Другие, напротив, полагают, что оно происхождения германского, допуская лишь влияние славянского. Неуверенность обоих объяснений наводит на мысль, что оба неверны, тем паче что ни одно из них не дает внятного толкования слова.

Разумеется, никто не стал бы заниматься этим вопросом, если бы не было существа, называемого «одрадек». На первый взгляд оно напоминает плоскую зубчатую катушку для ниток и действительно как будто обмотано нитками, вернее, обрывками ниток самых разных сортов и цветов, спутанных и кое-как скрученных. Но одрадек — это не просто катушка, ибо из середины звездочки торчит маленький деревянный колышек и к нему под прямым углом присоединена другая палочка. Благодаря этой палочке и одному из зубчиков самой катушки существо это может стоять как бы на двух ножках.

Очень хочется верить, что некогда оно имело разумную форму, оправданную какой-то целью, и теперь представляет собой лишь обломок чего-то.

Однако похоже, что это не так; по крайней мере, это предположение ничем не подтверждается; в одрадеке нигде нет какого-либо незавершенного или поломанного кусочка: вся эта штуковина выглядит как нечто довольно бессмысленное, но в своем роде вполне законченное. Во всяком случае, любое более пристальное изучение невозможно, так как одрадек чрезвычайно подвижен и в руки не дается.

Он прячется то на чердаке, то на лестнице, то в коридоре, то в прихожей. Иногда проходят месяц за месяцем, а его нигде не видать; вероятно, он на время переселяется в другие дома, но неизменно возвращается к нам. Сколько раз, бывало, выходишь из дому, а он тут как тут, лежит на ступеньке, приткнувшись к перилам, и тебя тянет поговорить с ним. Ты, конечно, не задаешь ему трудных вопросов, нет, с ним обращаешься словно бы с ребенком — он такой крошечный, что это получается невольно. «Как тебя звать?» — спрашиваешь ты. «Одрадек», — отвечает он. «А где ты живешь?» — «Где придется», — говорит он и смеется, только смех у него особый, смех без участия легких. Он беззвучен, как шелест опавших листьев. И обычно разговор на том и кончается. Даже эти ответы не всегда удается получить; часто одрадек долго-долго молчит, как пень, из которого он сделан.

Задаю себе бессмысленные вопросы. Что дальше с ним будет? Может ли он умереть? Все, что умирает, имело в жизни какую-то цель, что-то делало и потому износилось, но к одрадеку это неприменимо. Неужто я должен предположить, что он, таща за собою волоконца ниток, вечно будет скатываться по лестнице перед ногами моих детей и детей моих детей? Он никому не причиняет зла, однако мысль, что он может пережить меня, болезненна и тревожна.

(Этот очерк имел первоначальное название «Die Sorge des Hausvaters» — «Заботы отца семейства».)

Осел трехногий

Плиний сообщает, что Заратустра, основатель религии, которую поныне исповедуют парсы в Бомбее, сочинил два миллиона стихов; арабский историк Аль Табари утверждает, что на его полное собрание сочинений, запечатленных благочестивыми каллиграфами, пошло двенадцать тысяч коровьих шкур. Известно, что Александр Македонский повелел сжечь эти пергаменты в Персеполисе, но благодаря цепкой памяти жрецов основные тексты удалось сохранить, и с девятого века они пополняются энциклопедическим трудом «Бундахишн», в котором есть такая страница: