Эрве Базен - Ради сына
Вот основной принцип, которого я придерживался во всех случаях жизни. На всякого рода вопросы, с которыми ко мне то и дело обращались, я отвечал по преимуществу цитатами: такой-то говорит то-то, а такой-то — то-то. Конечно, у меня есть свои взгляды и я их отнюдь не стыжусь, даже наоборот, я очень дорожу ими, но я никого не собираюсь ловить на эти крючки. Я не люблю навязывать другим свое мнение: мне присуща сдержанность, к которой призывают с высоты своих кафедр университетские профессора, когда дают темы для сочинений: «Не увлекайтесь, господа. Никаких собственных толкований. Помните, что до вас этот вопрос был уже изучен самыми большими авторитетами. Прошу вас строго придерживаться сравнительного метода при интерпретации авторов». Я старался следовать этой тактике в Вильмомбле. Но дома дети требовали от меня объяснений, а не сравнений. Кончалось тем, что они недовольно спрашивали: «Ну а ты-то сам что об этом думаешь?» Тогда я не слишком уверенно высказывал свою точку зрения. Потом вдруг резко обрывал мосье Астена: «А что вы сами об этом думаете?» Они удивленно умолкали, словно удостоились незаслуженной чести. Даже Мишель. А я думал в полном отчаянии: «Надо кончать наконец с этим стилем. Забить голову всякими сведениями — еще не значит развить ум».
Важное решение, но ничтожные результаты. Менять стиль я начал с мебели. Сменил обстановку в гостиной, потом в спальнях, кроме моей. Луиза выбрала себе ультрасовременный гарнитур, мальчики — мебель из светлого дуба. Наконец я купил малолитражный автомобиль, к чему Мишель отнесся весьма критически, явно жалея, что я не выбрал хотя бы «симку» — тогда бы мы могли свободно разместиться в ней всей семьей.
Наконец, Мари. Я завершаю свои описания ею, словно речь идет о вклеенной иллюстрации. Ведь она именно эту роль исполняла в моей жизни: она внешне со всеми была мила, но свое внутреннее тепло берегла для одного меня. Она всегда ждала меня, сдержанная, усталая, приветливая. Она слушала мои разговоры, позволяла мне убеждать себя, что теперь все пошло на лад, что уже совсем скоро, через полгода, через три месяца, а может быть, даже сразу после экзаменов (надо же им дать спокойно кончить), я смогу объявить всем о своем решении. Если она была в хорошем настроении, то негромко спрашивала: «Ты все-таки надеешься?» Если же в плохом, бросала короткое: «Вот как!» На самом же деле все оставалось по-прежнему. Только раз, во время одной из тех прогулок-бесед, в которые я пытался вовлечь своих детей (правда, обычно сопровождал меня один Бруно), я, прохаживаясь по набережной Марны, намекнул, что подумываю снова жениться.
— Твоя бабушка хотела бы, чтобы я женился на Лоре. У твоей тети масса достоинств, она и так уже ведет все наше хозяйство. Но я не скрою от тебя, что когда-то собирался жениться на мадемуазель Жермен и сейчас снова подумываю об этом.
— Знаю, — ответил мне Бруно, задержав дыхание. Потом добавил небрежно: — Ну, если ты так долго этого хочешь, то, наверное, не хочешь по-настоящему.
Я замолчал.
— Твой драгоценный Бруно, возможно, и прав, — сказала мне Мари, когда я передал ей, несколько видоизменив, содержание нашей беседы.
Мои посещения, правда, становились все чаще, мне казалось, что этого было достаточно, и я всякий раз поздравлял себя с успехом, притворяясь, будто не понимаю, что тот, кто слишком долго живет надеждами, по существу давно покорился судьбе и что вечные ожидания — излюбленная отговорка тех, кто так никогда и не отважится на решительный шаг, если только не случится чуда.
ГЛАВА VII
Вместо чудес иногда просто случаются неожиданности.
Было 31 марта или уже 1 апреля. Мои часы, на которые я наконец взглянул, показывали без двух двенадцать, будильник на этажерке — три минуты первого. Мосье Астен каждое утро проверяет время по радио, и все же сегодня было вполне естественно, что опаздывали именно его часы. Мне вообще казалось, что я опоздал на целых восемнадцать лет. Ставни на окнах не закрыты, и весенний ночной ливень стучит в стекла. Мари сидит на кровати: незнакомая мне прежде Мари, не имеющая ничего общего с моей уважаемой коллегой в скромной шляпке, с неразлучным портфелем в руках; сейчас передо мной сидит беззащитно-трогательная женщина, ее волосы растрепались, на лице нет и следа косметики, ее плечи, неожиданно для меня оказавшиеся такими женственными, перечеркивают узенькие бретельки розовой комбинации, отделанной кружевной, цвета чайной розы кокеткой, через которую просвечивает ее грудь; на ноги она натянула простыню.
— Во сне я или наяву? — говорит Мари.
— Теперь мы, кажется, наконец проснулись, — отвечает мосье Астен, который одевается, отвернувшись от Мари.
Мари потягивается для вида. Я понимаю, что, так же как и меня, ее переполняют сейчас самые противоречивые чувства: изумление и радость, тревога и стыд; к удовлетворенной чувственности примешивалось и нечто унизительное, отчего после всего, что произошло, оставался сладковато-соленый привкус во рту. В этот момент ее смущает даже не то, что она сидит передо мной полуобнаженная. Прежде всего она старается придать лицу самое естественное, непринужденное выражение. Скажем прямо, положение ее не из легких. Встав с ложа любви, она не смеет разрешить себе ни томного взгляда, ни жеманной позы: Мари еще может чувствовать себя согрешившей, но ее сорокалетняя невинность не может допустить никакой бестактности. Но и излишнее спокойствие здесь тоже было бы неуместным, в нем можно было бы усмотреть корыстный расчет и холодность, и оно свело бы нашу прекрасную опрометчивость к простому отклонению от раз навсегда установившихся отношений.
— Господи, до чего же мы глупы! — снова говорит Мари.
— До чего же мы были глупы, — поправляет ее мосье Астен.
Мосье Астен, но не я. Я и в самом деле мог бы уже давным-давно сделать Мари своей любовницей; во всяком случае, когда мы снова с ней встретились — ведь в ту пору я был уже вдов, — и даже гораздо раньше, когда еще была жива моя мать (это могло бы принудить ее согласиться на наш брак). Но совсем не в этой роли хотел я видеть Мари. И то, что легко оправдала бы наша молодость, в зрелом возрасте не могло служить оправданием. Новоиспеченный любовник — всего лишь старый вздыхатель, который наконец заставил себя решиться. Мари между тем продолжала:
— Как только ты пришел, я сразу подумала: он какой-то странный сегодня, не такой, как всегда. И почему-то не выкладывает мне своих историй. Неужели на этот раз он пришел просто ради меня? Ты что-то все мялся, а потом вдруг…
В движении, которое она сделала, смущенно закрывая лицо рукой, обнажив при этом темную впадину подмышки, было что-то кокетливое. Но голос, который словно выталкивал слова сквозь сжатые губы, звучал очень искренне.
— Это так на нас непохоже. Но ты захотел, чтобы у тебя был какой-нибудь довод, и я согласилась на это. Ты должен знать, что я именно согласилась на это. С меня довольно, Даниэль. Довольно. Я ничего тебе не говорила, чтобы не оказывать на тебя давления, но в конце учебного года я попросила бы о переводе и уехала бы на другой конец Франции, лишь бы только не видеть тебя.
И потом совсем тихо она добавила:
— Вянут голубые цветы надежды, остается один чертополох. Сентиментальные старые девы, как я, словно колючками ощетинились принципами. Ты знаешь, что мои принципы сейчас страдают, больше того, они вопиют. И все же так лучше. Ведь глупо, почти противоестественно, когда одинокого мужчину искушают две женщины, а он упорствует, не смея коснуться ни той, ни другой.
Нет, Мари, нет, я всегда был с тобой, я всегда был твой и ничей другой. Не охладела, не заржавела старая любовь, и никакой иной любви мне не надо. Что бы ни говорили, а мужчина, причем отнюдь не лишенный темперамента, может так же, как и женщина, вести целомудренный образ жизни (правда, женщины в это не очень верят, слишком долго сами мужчины внушали им обратное). В нашем обществе, которое прославляет вино и с недоверием относится к алькову, легче сохранить целомудрие, чем трезвость. Мне не нравится это сопоставление. Не считая двух-трех случаев (к сожалению или к счастью, грех слишком дорого стоит: десять тысяч франков за час, тогда как я получаю всего восемьсот за частный урок), все это время мне удавалось владеть своими чувствами; это одна из моих немногочисленных добродетелей. Сегодня эта добродетель тоже страдает, она тоже вопиет.
— Даниэль, — проговорила Мари с тревогой, — ты снова недоволен собой или тебя опять что-то пугает? Что-нибудь случилось?
— Нет, любимая! — протестую я довольно вяло.
Но слово «любимая» улаживает все; я не бросаюсь этим словом, я ни разу не произнес его с тех пор, как меня мобилизовали в армию. Продолжая одеваться, я оборачиваюсь к ней и улыбаюсь. Я не могу испортить этой минуты, не могу обмануть ее полную самоотречения доверчивость, не могу предать эти зеленые глаза. Но я действительно недоволен собой. «Мы вовсе не такие уж ревностные поборники морали, — говорила моя мать, — но у нас есть свои строгие принципы, и, хотя мы не кичимся ими, они нам очень дороги». Мои строгие принципы пошатнулись. Но я сердился на себя не за то, что произошло, а за то, что меня на это толкнуло.
