Секрет долголетия - Григорий Исаакович Полянкер
И когда закончился рабочий день, Шмая направился на ту сторону Ингульца.
Перебравшись через речку по мостику, который уже ждал мастера несколько лет, Шмая пошел по извилистой тропинке, поросшей полынью и чертополохом. Он чувствовал страшную слабость, и не столько оттого, что целый день тяжело трудился, сколько оттого, что не мог себе представить, как переступит порог дома Данилы и что скажет его вдове. Сколько Шмая себя помнит, он любил сообщать только хорошие вести, а когда приходилось передавать что-либо плохое, у него сердце сжималось от боли и досады. Может быть, Марина уже давно знает, какое горе постигло ее? Зачем же ему еще идти растравлять ее раны? А может быть, она ничего не знает и ждет мужа? Так зачем же отнимать у человека последние искорки надежды?
Так размышлял наш разбойник. И вдруг из-за ветвистых акаций, на пригорке, на том месте, где до войны стоял просторный дом Данилы Лукача, показалась небольшая времянка с осевшей крышей, слепленной из кусков ржавой жести. В конце дворика темнело несколько забытых ульев, где, видно, давно не было пчел, которые разлетелись во все стороны, не дождавшись своего хозяина, его добрых, заботливых рук… Вот и мшистая скамеечка под кленом, где он, бывало, просиживал с другом до третьих петухов. Каждый камешек напоминал об ушедших днях, которые уже никогда не вернутся…
С сильно бьющимся сердцем Шмая подошел к двери, постучал, но никто не отозвался. Он заглянул в окно и увидел, что из печи валит дым так, будто кто-то дует сверху в дымоход. «Значит, хозяйка должна быть где-то близко, скоро подойдет», — подумал он.
И в самом деле, спустя несколько минут он увидел на проселочной дороге невысокую худощавую женщину. Согнувшись в три погибели, она везла тачку, на которой лежало два мешка. Сзади тачку подталкивали двое мальчуганов.
Шмая сразу узнал жену своего друга, но ужаснулся, когда она подошла ближе. Как она похудела, постарела!.. А ведь недавно она была самой красивой женщиной в Сычевке! И ребята худенькие, кожа да кости. У Шмаи заныло сердце. Он бросился навстречу Марине. Та остановилась и испуганно смотрела на незнакомца, который бежал к ней.
Они долго стояли, глядя друг на друга, и Шмаю даже задело, что она его не узнала. Неужели он так изменился?
— Что ж ты, Марина, дорогая, своих уже не узнаешь?
Она взялась обеими руками за голову, закрыла глаза:
— Боже мой, Шая! Вернулся?! Живой… А я не узнала… Прости…
Она снова взглянула на него, словно все еще не верила, что это именно он, друг ее мужа, человек, которого она так ждет. И, не стесняясь смущенных детей, обняла Шмаю и, прижавшись к его груди, громко разрыдалась.
— Слава богу!.. Пришел… А моего Данилы до сих пор нет… Может, бог даст, тоже вернется… Как ты думаешь, Шмая?..
Шмая стоял, совершенно пришибленный. Он был растерян и не знал, как быть, что ответить, что сказать. Как ее успокоить? Он гладил ее поседевшую голову, бормотал бессвязные слова и наконец заговорил:
— Не надо плакать, Марина, надо держаться… Что поделаешь!.. Не ты первая, не ты последняя. Многие ведь еще не вернулись…
Ребята с удивлением смотрели на незнакомого человека в солдатской одежде и тяжелых сапогах. И не так смотрели на него, как на его ордена и медали. А мать не переставая говорила:
— Давно получила извещение, что пропал он без вести. Но в соседнем селе одной тоже так написали, а на той неделе ее муж объявился. В плену был… Может, и Данило вернется?.. Одно время ты с ним был вместе, он писал… Но сама понимаю, что на войне расходятся. Правда, тот из плена вернулся домой калекой, без ноги… Но хоть бы таким мой пришел… Знаешь, как нужен детям отец!
— Знаю… — упавшим голосом промолвил Шмая, не глядя женщине в глаза, изворачиваясь, как умел, и не говоря правды. Заметив, что она подозрительно на него смотрит, добавил: — На войне всякое бывает. Друг у меня был на фронте, Сидор Дубасов. Зашел я как-то в штаб, а там сидит писарь и выписывает эти самые извещения. Одним глазом смотрит на бумажку, а другим — в окно. Немцы бомбят… Ну и вижу я, что он выписывает извещение: мол, пропал без вести Сидор Дубасов… А он, Сидор, значит, сидит в это время возле орудия и уплетает кашу… Ты представляешь, ведь жена Сидора могла получить эту бумажку… Ну, конечно, я дал такую оплеуху этому разине, что, верно, в глазах у него потемнело… Всяко бывает на войне… Ну и не без того, что гибнут люди… Не без этого… Стреляют сильно…
Лицо Марины немного прояснилось. Этими хоть и мало обнадеживающими словами он вернул ее к жизни, вселил в ее душу какую-то надежду.
И Шмая твердо решил не говорить Марине о гибели мужа. По крайней мере, сейчас. Если она еще на что-то надеется, пускай! Все же легче человеку жить на свете, переносить любые невзгоды, когда есть у него надежда. Может, настанет время, и он ей скажет правду, но пока пусть думает, что извещение ей прислали по ошибке…
Домой ушел расстроенный. Мучила совесть. Хорошо ли он поступил, промолчав о том, что должен был сказать этой несчастной женщине, этим милым мальчуганам, которые еще не знают, что остались без отца?..
«Какое все-таки разумное существо человек! — думал Шмая, сидя на стропилах полусожженной школы и глядя на новые дома, видневшиеся среди землянок, на восстановленные артельные постройки. — Стоит только человеку, на которого валятся все земные беды, расправить крылья, и он может творить чудеса. Кажется, не так давно люди возвратились к своим очагам, на свою истерзанную землю, вернулись голые, босые, голодные после стольких мук и скитаний, а поселок уже имеет другой вид! Всюду кипит работа. А много ли времени прошло с тех пор, как здесь пронесся ураган и смел все на своем пути?! И вот уже жизнь идет своим чередом. У каждого свои большие и малые заботы, свои радости и печали, и каждому хочется, чтобы его родной уголок, коллективное хозяйство снова были такими же, как прежде, нет, еще лучше, краше».
Шмая снова вспомнил о Мишке. В последнем письме хлопец писал, что выписался из госпиталя и пошел работать на завод механиком цеха. Как только, пишет, освоится, познакомится с людьми и получит несколько дней отпуска, сразу примчится домой. Эх, съездить
