Отзвуки войны. Жизнь после Первой мировой - Михаил Михайлович Пришвин
На моем пути явился какой-то причисленный к министерству, глазки у него ребячьи, рот старческий, губки тонкие, как листики. Он для войны и причислился, ходил в полувоенной форме, обещал меня устроить, во всем помочь и даже сказал:
– Я буду вашей нянюшкой.
Стали мы с ним ходить в кофейню, беседовать. Вокруг нас, столик к столику, собиралось множество всяких людей, все говорили, что война эта последняя, и у всех был тайный последний вопрос: «Чем все это кончится?» Многим казалось, что старый генерал знает больше других, все его спрашивали и доходили до последнего, генерал откидывался на спинку стула, разводил руками и на всю кофейню всем зараз объявлял:
– Ну, господа, этого никто не знает!
– Как же так, как же быть? – всюду спрашивали генерала. Еще раз, и еще, и еще, в разные стороны медленно повертываясь, повторял генерал:
– Никто, никто этого не знает!
– А Вильгельм?
– И сам Вильгельм ничего не знает!
В кофейне наступало молчание, всех давило неизвестное будущее: как будто раньше все знали вперед и теперь только стало видно, что никогда никто ничего не знал ни о чем.
– Все-таки во всяком же деле необходима какая-нибудь логика, – пробовали сказать самые ученые люди.
– Никакой логики, – твердил генерал, – никто ничего не знал, не знает и никогда никому ничего не узнать.
– Как же быть?
– Так и будете, пройдет, все само узнается.
Все понемногу смирялись, пили кофе молча, только мой Причисленный кривил свои тонкие губы. Я иногда высказывал ему свои предположения, он сейчас же их опровергал и даже иногда умел склонить меня на свою сторону. Я потом высказывал его собственные взгляды, он их также разбивал. Когда я приходил, воодушевленный победой, он старался запугать меня какими-то огромными германскими мортирами. Если при неудачах я падал духом и ссылался на те мортиры, он уверял меня, будто все эти мортиры – одежда голого короля и их вовсе нет. Утомленный бесплодными разговорами, я напомнил Причисленному о его обещании устроить меня на войну, и как об этом сказал – он исчез. И опять мне стало, как в сновидении о Страшном Суде, что я не попаду ни к овцам, ни к козлищам, и останусь жить по-прежнему один без Суда.
А туда мимо меня все ехали и ехали разные люди. Ехали гимназисты и старцы, княгини, купчихи, лабазники, осетины, евреи, татары. Ехали всякие ряженые: путешественник неоткрытого севера ехал членом общества изучения культурных зверств, собиратель византийских эмалей прикомандировался к обществу сохранения памятников братских могил, этнограф ехал буфетчиком в Львов, журналист дьячком в униатскую церковь.
Не один раз так повторялось мне сновидение о Страшном Суде, что на каком-то огромном вокзале собираются все с вещами, самые обыкновенные люди, обыватели, которых ежедневно всюду всю жизнь встречал, и среди них нет ни одного большого человека. Сквозняк на вокзале ужасный, у меня инфлюэнция, насморк, платка с собой нет, чихаю, на меня обижаются, поведение мое неприлично, выйти невозможно: в мужской уборной дамы устроились…
Воскресали мертвые, приходили из далекого моего умершего, забытого прошлого и даже говорили со мною на «ты». Один даже расцеловал меня, и в кантах и ремешках непонятного мне военного назначения едва узнал я контролера нашей Рязано-Уральской железной дороги: сыскал некогда себе большую известность за покровительство зайцам. Расцеловались…
– Ты теперь кто? – спросил я.
– «Белый Волк», – ответил он, – еду устилать поле сражения своими собственными трупами.
Я один не имел никакой лазейки на войну, и так мне всегда представлялось о Страшном Суде, что затрубит Архангел, все побегут к поезду, а у меня чемодан преогромный, тяжелый, бегу я с чемоданом, запыхался, спотыкаюсь, и вот все-таки кое-как добежал до станции к третьему звонку, сунул чемодан на ходу.
– Нельзя, – кричат, – не туда!
– Ради Бога, – прошу, – хоть чемодан-то отдайте!
Не пускают и чемодан не отдают, а в чемодане и все мое оправдание на Страшном Суде. Согласен теперь остаться и без Суда, лишь бы отдали мне чемодан. Но поезд с чемоданом уходит, и к одинокому, на пустой, покинутой всеми земле, подходит моя покойная старушка с назиданием:
– Говорила я тебе, дитятко, собирай свои ноготки, затрубит Архангел, полезут все к нему на гору, срастутся ноготки, и будет чем уцепиться, а вот ты не слушал меня, ну, и сиди теперь с голыми пальцами!
Отсрочка
Прошло года два с половиной, опять я в той же кофейной и опять толчея, валом валит народ, как и тогда, и генерал по-прежнему сидит, и причисленный, и все прежние знакомые приходят, советуются, бегут, как и раньше бежали на трубу Архангела, только теперь назад, в обратную сторону.
– Куда вы теперь спешите?
– На места продовольствия!
– Что же там, или Страшный Суд не удался?
На ходу все повторяют:
– Отсрочка, отсрочка Суду!
Вот дипломат, барон Пупс, бывший начальник санитарного отряда, теперь едет в другом каком-то костюме.
– Вы теперь кто, барон?
– «Уполоборона».
Это значит, уполномоченный по обороне.
Причисленный перечислился. Рекомендуется:
– «Женотруд»!
Организует женский труд на трамваях столицы. Кто заготавливает горох, кто фасоль, кто мороженое мясо и солонину, не перечесть всех, не пересчитать, все вместе называется «Заготсель», значит, заготовка по сельскому хозяйству.
– «Заготсель» на учете? – спрашивают генерала.
– Отсрочка, – говорит генерал.
Путешественник неоткрытого севера служит в особом совещании по топливу – «Осотоп», журналист, что ехал дьячком в униатскую церковь, сидит на бобах, знаток византийских эмалей – в комиссии «Трофей», и множество всяких других знакомых и незнакомых подходят к генералу советоваться.
– «Женотруд» на учет?
– Отсрочка!
«Осотоп», «Уполоборона», «Трофей», вся «Заготсель» вокруг генерала.
– Отсрочка, отсрочка!
Явился и тот, кто поле сражения хотел устилать своими трупами: «Белый Волк» теперь в смокинге и в лакированных сапогах, поставляет на заводы рабочих китайцев и персов.
– «Китоперс»! – говорит он генералу.
– Не понимаю, как ты сказал? – спросил я.
– «Китоперс»! – повторил он, – был «Белый Волк», теперь «Китоперс».
Все торопились, как и раньше, и меня опять увлекли.
– Ваше превосходительство, – говорю я, – нельзя ли и меня на учет?
– Ваше занятие?
– Мое занятие особенное, я так себе человече, сочинитель, но теперь хочу бросить, хочу быть, как все.
– Как вам не стыдно, – отвечает генерал, – молодой и здоровый, идите на фронт!
Так я опять не попал, опять, как во сне, все бегут, а у меня чемодан огромный, сунул чемодан на ходу…
Сновидение повторяется, я один на покинутой земле, и опять с назиданием подходит старушка:
– Говорила я тебе, дитятко, собирай ты свои ноготки…
– Милая, да это же не Архангел трубит, это бегут обратно,
