В лесах Пашутовки - Цви Прейгерзон

После обеда Поркин ложился на старую кушетку, разворачивал газету и, преодолевая дремоту, читал о том, что произошло в большом мире со времени выхода предыдущей газеты. Сообщение о революции в Китае встречалось затяжным зевком, полностью соответствующим масштабу события. Так… что там дальше?.. ага, речь товарища Бухарина на конференции… — Газета выпадала из рук Ноаха, и он погружался в глубокий часовой сон, которому не мешали ни шалящие дети, ни Голда, гремящая горшками и кастрюлями.

Потом наступает вечер, сумерки вползают в покосившиеся стены. Заводит свою трескучую песню непременный сверчок. Hoax Поркин пробуждается, зевает напоследок и усаживается за швейную машинку, чтобы не вставать уже до самой поздней ночи. Тьма опускается на местечко, недобрым глазом смотрит в освещенное окно на неустанную работу маленького человека. Спят в другой комнате уставшие от проказ дети, спит намаявшаяся за день Голда. Щелкают ножницы, разрезая грубую домотканую ткань, мелькает иголка, гремит на весь дом старая швейная машинка. Вот уже готовы штаны, и еще штаны, и еще, и еще — целое море штанов…

Такова она была, жизнь простых евреев из простых местечек — жизнь простая и однообразная. Вы уже немножко знакомы с девственницей Бейлой из рода Рапопортов и с маленьким портным Ноахом Поркиным, а также с его женой Голдой и с их пока еще двумя малыми птенцами. А сейчас, вопреки смущению, уязвляющему мое сердце и тормозящему мое перо, я должен рассказать вам историю любви, которая случилась между этими двумя очень простыми людьми, Ноахом Поркиным и Бейлой Рапопорт, любви странной, нелепой, но крепкой, как гранитный утес, любви, исполненной жгучей ревности и подлинных страстей.

Итак, ночь. Hoax, сидя за швейной машинкой, борется с дремотой и мурлычет себе под нос песенку о святом ребе, да продлятся дни праведника, и о бездетной женщине. А песенка эта, должен заметить, довольно нахальная, даже очень неуважительная песенка, которую имеют обыкновение напевать только потерявшие всякий стыд еврейские портняжки, да и то тогда лишь, когда никто их не слышит.

— Ой, закрыл, — поет Hoax, — ой, закрыл тут ребе двери крепко, да задрал, да задрал…

К счастью для благонравных ушей, продолжение теряется в оглушительном стуке швейной машинки — и хорошо, что так. В этот-то момент и вошла в комнату соседка Поркиных Бейла Рапопорт, вошла и села рядом с портным, бледная и решительная. И вот сидит она так, как будто нет у нее своей комнаты, и заводит с Ноахом такую вот оживленную беседу.

— Ну что, Hoax, — говорит она с улыбкой, — спит уже твоя кобыла?

— Та-та-та!.. — отвечает швейная машинка.

Машинка умолкает, a Hoax все поет:

И снова заглушает машинка эту, прямо скажем, непристойную песню. Бейла встает, открывает окно, а там — летняя ночь месяца сивана[19], пока еще не слишком жаркого, бережно хранящего юную свежесть весны. В темных кронах деревьев танцует прохладный ветерок, болтает со звездами, остужает выступивший на щеках румянец. Щемящее чувство одиночества накатывает на Бейлу, затрудняет дыхание, туманит взор.

— Ой, закрыл, — поет Hoax, — ой, закрыл тут ребе двери крепко. Да задрал, да задрал ей юбку и жакетку…

— Та-та-та! — вступает бдительная машинка, избавляя нас от излишних подробностей.

Бейла отходит от окна, чтобы не видеть, не слышать болтовню звезд. Лучше уж смотреть на маленького еврея, сгорбившегося над швейной машинкой. Штаны, еще штаны, и еще, и еще…

— Hoax, — говорит она хрипловатым голосом, — не хочешь ли зайти ко мне на минутку? Есть у меня новый фасон для рубашки…

Девушка делает шаг вперед и оказывается близко-близко, так что грудь ее вздымается перед самым носом изумленного Ноаха. Затем она хватает портного за рукав и почти силой поднимает его со стула.

— Ой, Бейленю, — бормочет, шагая за девушкой, маленький мужчина, — ну что такое тебе взбрело в голову… Да черт-то с ними, с этими модами и фасонами. Край наш деревенский — не Киев и не Париж.

Они заходят в светелку Бейлы, и тут она вдруг резко оборачивается и, обняв Ноаха, прижимается к нему всем телом. Тут уже портной совсем теряется: крепки объятия, просто так не высвободишься. Hoax бестолково тычется носом в горячую девичью шею, не знает, что делать и как поступить.

— Ой, Бейленю-миленю, что же ты делаешь? У меня ведь, слава богу, жена и двое детей, чтоб они были здоровы…

— Hoax, — твердо говорит девушка, не ослабляя хватки, — любимый мой и единственный! Люблю тебя больше жизни, все ради тебя отдам, что хочешь для тебя сделаю. Знал бы ты, как я мечтаю тут о тебе, когда лежу в этой вот кровати. Лежу и жду, когда же ты придешь…

Портной высвобождается наконец из ее объятий. Смущенный и пораженный до глубины души, стоит он перед Бейлой, и голос его печален.

— Бейленю, девочка, — говорит он, — ну что ты изображаешь мне актерку на сцене? Разве в любви ко мне дело? Тебе просто позарез нужен мужчина.

И Hoax закрывает дверь — крепко, как ребе из похабной песенки, и вплотную подходит к дрожащей девушке. А песенка… а что песенка? Подождала минутку-другую, поискала внезапно исчезнувшего певца, потыкалась из угла в угол, посидела на опустевшем стуле перед праздной швейной машинкой, да и вылетела в окно к звездам, удивленным не меньше нее.

Ночи конца весны — начала лета… Дуновение ветра, набросившего свое покрывало на землю, красивую, как невеста. Дуновение ветра, танцующего меж людьми, тревожащего тысячи темных окон, уносящего убогого, забитого, потерявшего всякую надежду человека в страну торопливого счастья. Ох уж эти ночи, праздник и отдохновение души…

Что ни ночь, пробирался маленький еврей Hoax Поркин в