Потому и сидим (сборник) - Андрей Митрофанович Ренников

– Ради Бога. Погодите, дам пепельницу.

Я достал папиросу, вставил в рот. Вдруг – шлеп! Папиросы, увы, нет.

– Джим! – крикнул Николай Рафаилович.

– Ах, Коля, оставь его… Не волнуй, – проговорила Софья Сергеевна. – Ведь он же не ест, а просто кладет в защечный мешок!

– Разумеется, шутит, – с печальной улыбкой согласился я, доставая другую папиросу. – Нужно просто быть осторожным… Однако, где моя зажигалка? Только что сюда положил… Справа…

– Зажигалка? Вот мошенник! Унес! Джим, ну-ка пойди сюда! Открой рот! Что? Не хочешь? Стой, каналья! Джим! Тебе говорят? Джим, отдай зажигалку! Соня, держи! Джим, не скандаль! Джим! Сойди с карниза, негодяй! Ну? Джим, голубчик! Я тебе говорю… Миленький Джимчик!..

Да, наверно, все это хороший признак. К отъезду. Очевидно, скоро в Россию вернемся.

«Возрождение», Париж, 25 марта 1938, № 4124, с. 4.

Наш путь

Исторические законы, параллели, аналогии… Как все это шатко и недоказательно!

Сравнивают, например, Русскую революцию с Великой Французской. Почему? Очевидно, потому, что больше не с чем сравнивать. Правда, можно было бы взять для примера хотя бы революцию английскую, в 1649 году. Но сравнение это неинтересно. И притом, гораздо труднее: нужно помнить факты, которые мы слишком кратко проходили на уроках истории; необходимо вникнуть в вероисповедные причины, знать личность Карла, характер Кромвеля, деятельность «долгого парламента». А указания на «Великую Французскую» гораздо эффектнее. И душка Робеспьер всем известен, и Марат; и Наполеон популярнее Кромвеля; и французская гильотина, наконец, сродни большевицкой стенке.

И все-таки, в конце концов, никаких исторических законов и аналогий для нашей русской революции не отыскать.

Нет, гораздо проще взять обычный православный календарь, перелистать его от начала до Пасхи, как следует вдуматься… И получится, пожалуй, самая верная, полная глубокого смысла, параллель.

Ах, кто не помнит, как тоскливы и однообразно грустны были для русского интеллигента старорежимные зимние дни!

Безжалостный мороз сковал всю Россию цепями. Ледяной воздух не давал возможности свободно дышать. «Однажды, в студеную зимнюю пору я из лесу вышел, был сильный мороз…»[425] В лесу, при участии поэта, очевидно, состоялась сходка: как быть дальше, при 20 градусах ниже нуля?

«Под ледяной своей корой ручей немел, все цепенело; лишь ветер злой, бушуя, выл и небо крыл седою мглой»[426]. Да, ужасна ледяная кора! О чем говорить, если немеет свободная мысль?

И как долго это самодержавие, бушуя, выло! И небо крыло! О, небо, небо. Когда конец беспросветной тоске?

А тут еще темнота, вдобавок.

«Ночь темна, на небе тучи, белый снег кругом. И разлит мороз трескучий в воздухе ночном»[427]. Ночь, ночь. Сплошная ночь!

А если так, то ясно, что всем скучно. Чудовищно скучно.

«Радость изменила, скучно одному…»[428] Песнь интеллигента звучит уныло сквозь метель и тьму. Да и только ли интеллигента? Мужичку тоже не по себе. «Пусто, одиноко сонное село, вьюгами глубоко избы занесло…»[429] А в избах все больны. От режима. «Лишь в одной избушке огонек горит: бедная старушка там больна лежит…»[430] Хорошо одним только галкам: «В улице немая тишина кругом, только галок стая вьется над селом…»[431] А человеку невмоготу. Не то что больная старушка – молодая девица и та изнемогает: «только за работой молодая дочь борется с дремотой во всю долгу ночь»[432].

Днем, очевидно, Радищева читала; вечерком же спохватилась, и вот, бедняжка, сидит…

О, ужасное время. О, беспросветное! Даже поляны и те страдали. «Тускло месяц дальний светит сквозь тумана, и лежит печально снежная поляна»[433]. А если поляна так лежит, то что сказать про людей? Особенно про поэтов и передовых людей вообще? «Я в кибитке валкой, – говорит свободолюбивый друг Герцена. – еду да тоскую. Скучно мне да жалко сторону родную…»[434]

Словом, такова приблизительно наша российская история от первых чисел января до масленицы. Естественно, что в силу этого сторона родная не знала, как быть. Мужички, чувствуя, что поляны печальны и злы, шли в кабаки; интеллигенты по той же причине садились за карты, играли в винт, в преферанс. За окнами – власть бушевала, небо крыла седою мглой. И только небольшие группы истинно-свободолюбивых смелых людей шли наперекор проклятой стихии и неожиданно объявляли в январе масленицу.

Правда, не так много было их. Но какие умы! Съедутся на банкет чествовать память Пирогова 20-го января. И заказывают блины. С семгой, с икрой.

Кругом вся аморфная масса населения со страхом шепчется. «Какая смелость! Какой вызов!» А они ничего. Бесстрашно жуют блины, говорят о весне. Ведь, им так хочется в поле, в широкое поле, где, шествуя, сыплет цветами весна!

Начальство встревожено. Население тоже. Но пироговцы твердо сидят на местах и возглашают, поднимая бокалы:

Пристав осторожно-почтительно спрашивает председателя:

– По какому такому случаю блины?

А председатель:

И, вот, пришла масленица. Великая, разгульная, но бескровная: кошерная, можно сказать. Началась она, как полагается, после родительской субботы, когда дети окончательно вышли из поминовения родителям. Мяса из-за войны было мало, всюду чувствовалось наступление мясопуста. Но на мясопусте особенно и разгорается русская удаль.

Какие гуляния! Какие катания! На улицах – толпы людей, с пьяных глаз целующихся с незнакомыми личностями. Всюду сплошные масленичные манифестации, с ораторами, хлебнувшими тройного тенерифа. На грузовиках, с винтовками наперевес, сплошные катания. Скользят вниз, со снежных гор, загулявшие русские интеллигенты. На смену им тянутся вверх со своими салазками ушастые детишки из психоневрологического института, парни с заводов и фабрик. И песни уже не те, не зимние – о печальных полянах, о жалости к стороне родной, – а бодрые, сильные. Всюду – дубинушка, могучая дубинушка, которая сама как пойдет, как пойдет… Ух!

И настроение радостное после блинов с водочкой из разграбленных складoв. Настоящая-то весна еще впереди, только приближается, но от бывшего казенного вина в воздухе уже теплый пар. Так и кажется, что засвищут скоро соловьи и лес оденется листвою.

Весь мясопуст, всю мясопустную неделю, лихо справляла страна масленицу. Съела дочиста весь сыр, изготовленный в Швейцарии, в Голландии, в Лимбурге, в Рокфоре. И настал Сыропуст.

Сыру уже не было. Слопали.

Туте-то начали наиболее разумные интеллигенты, пришедшие в себя от разгула, поговаривать о прощенном воскресении, о совершенных грехах. Кто только ни просил прощения перед наступлением поста! И присяжный поверенный целовал прокурора за то, что защищал заведомых профессионалов-убийц; и писатель лобызался с цензором, на которого вешал собак и прочих представителей животного царства; и передовой купец-фабрикант кланялся в ноги бывшему градоначальнику, вспоминая, сколько денег дал рабочему масленичному комитету на уличные буйства и на уничтожение капиталистов. Весь сыропуст, все прощеное воскресенье, утирали