Дон Хуан - Гонсало Торренте Бальестер
Она повторила вопрос:
– Вы были когда-нибудь влюблены?
– Да.
– Именно так это и начинается?
– И так тоже.
– Но такое начало обычно или же исключительно?
– Именно так влюбляются все на свете.
Например, я сам. Вот уже несколько минут, после того как Соня встала и слова ее сделались именно ее словами, как смех или слезы, а не сухим изложением абстрактных умственных построений, я испытывал смущение и растерянность, я начал влюбляться.
– Помните, о чем я уже говорила? Ситуация казалась мне естественной: естественным было все, что случилось в тот день, и в последующие дни, и даже сегодня – до определенного момента. Теперь я могу взглянуть на вещи трезво. Так вот, подобная естественность выглядит не только чрезмерной, но скорее подозрительной и непонятной. Знаете, человеческому существу свойственна прямо-таки ангельская доверчивость. Я сама все это время излучала такую же. И сейчас… Мало того что я много чего не понимаю, не могу объяснить, главное, все это словно и не со мной случилось, не мне принадлежит, хотя я страстно мечтала завладеть пережитым. Клянусь, я могу вспомнить каждую минуту, каждое слово, и душа моя затрепещет от воспоминаний – но так сживаешься с судьбой героя в пьесе, с которым соединяешься часа на два, на три и чью историю примеряешь на себя. Хотя на самом-то деле все это случилось со мной, родилось во мне, кроме колдовских чар – их я ощущала кожей, каждой жилкой своей…
– Иными словами, внутри вас возникла новая женщина, от которой теперь не осталось и следа?
– Вовсе нет. Это была я и только я. Все было и до сих пор остается моим – но так принадлежит человеку украденная вещь.
Я засмеялся. Не потому, что сравнение показалось мне очень уж смешным, нет, мне нужно было засмеяться или сделать что-нибудь нелепое и таким образом замаскировать волнение, в которое приводила меня близость Сони. Со мной происходило именно то, что она так педантично и точно описывала. Но мой смех ее не задел, кажется, она его и не заметила.
– В тот вечер я без малейшего смущения сама назначила ему встречу – на завтра. Я была совершенно им околдована и, когда мы расстались, даже не сразу почувствовала одиночество. Да я и не была одна, впервые в жизни я не была одна. Вот здесь, укладываясь спать, я разговаривала с ним и, вдруг обнаружив это, расхохоталась над своим безумием, но говорить не перестала, пока не заснула; так, наверно, разговаривают во время молитвы с Богом. Весь следующий день мы провели вместе. И следующий, и следующий. Через четыре дня он сказал, что дела заставляют его уехать из Парижа и мы какое-то время не сможем встречаться. В этом не было ничего странного, но как я грустила, как тосковала… Я физически ощущала ход часов, сама растворялась в потоке времени и впервые поняла, что такое одиночество. Когда вечером он позвонил мне, я разрыдалась в трубку.
Я перебил ее:
– А вас не удивило его имя?
– Имя? Почему вы об этом спрашиваете?
– Только чтобы уточнить одну деталь.
– Я не знаю, как его зовут, но до сих пор не замечала этого. – Она растерянно присела на краешек стола. – Я никогда не спрашивала, как его зовут, да и не было нужды спрашивать, имя ничего бы не прибавило.
– Когда Иаков сражался с ангелом, он спросил его об имени, а один из пророков, насколько мне помнится, вопрошал о том же Иегову.
– Но ведь Иаков не был слит воедино с ангелом, а пророк – с Богом, как мы с ним.
– С кем – с ним?
– С ним, с ним… – Она поднесла ладони к щекам, изумленная, сбитая с толку. – Ах, теперь я должна узнать его имя, потому что чары рассеялись! Скажите мне его!
– Я не знаю.
– Тогда почему… – Она повернулась ко мне спиной, шагнула к окну и прижалась лбом к стеклу. Я видел, как блики от башенного прожектора вспыхивали на ее помрачневшем лице. – Я хочу, чтобы вы поняли, – промолвила она, не глядя на меня, – мне не нужно было знать его имя.
– А почему это должен понять я?
– Потому что тогда смогу понять и я сама.
– Когда любишь, имя становится помехой. Любимая – это «она». И когда любимая принадлежит тебе, когда по-настоящему становится твоей, ты придумываешь ей сокровенное имя, и в этом имени – тайна любви.
Она быстро обернулась:
– Вы знаете это по опыту?
– Нет, из книг.
Я вырос бы в ее глазах, сославшись на собственный опыт, ссылка на чужой ее разочаровала. Она снова подошла ко мне, но душой оставалась где-то далеко:
– Мы никогда не говорили о любви. Сначала его манера ухаживать показалась мне необычной, но потом я перестала обращать на это внимание. Само понятие ухаживания я всегда находила вульгарным, а потому неуместным. Словно оно принадлежало к тому миру человеческих отношений, который я, увлеченная новым знакомым в мир отношений высшего порядка, покинула. Он никогда не говорил мне о любви. Уже на второй день после знакомства я сказала, что не верю в Бога, и он улыбнулся. Я спросила, верующий ли он, и он ответил, что католик. «Как вам кажется, это дурно, что я не верую?» – «Нет, нет. Это естественно!» – «А я нахожу естественной вашу веру». Мы дружно рассмеялись и оставили эту тему. Но на другой день, как бы ненароком, он стал расспрашивать меня о моем атеизме и о том, как я понимаю мир, человеческую жизнь в целом и свою собственную. Я не столько опасалась, что он примется обращать меня, сколько ждала этого, потому что мечтала иметь с ним как можно больше общего, но не дождалась. Напротив, он начал объяснять мне, что такое Ничто и Материя, и спросил, верю ли я, будто Материя явилась из Ничто, чтобы потом опять стать Ничто, или считаю, что Материя вечна. Я растерялась: он рассказывал об этих вещах чужими для меня словами, я их едва понимала. Наконец я решилась спросить, к чему нам такие разговоры. Он ответил: «Я должен отточить ваш нигилизм и научить
