Зависть богов, или Последнее танго в Москве - Марина Евгеньевна Мареева
Здесь живут Сонины отец и мать. Святые люди. Идеальная теща. Не тесть, а мечта. Сонина соседка Эмма изредка, летними вечерами захаживая к Соне на рюмку-другую смородиновой наливки (фирменный напиток, изготовляемый Сониным отцом, Владимиром Павловичем в аптекарски точном соответствии с рецептурой), так вот, соседская Эмма, захмелев после первой же рюмки, говаривала, молотя по скатерти тяжелой ладонью:
— Сережка! В ноги им кланяться должен! Святые люди!
И Сережа согласно кивал, наполняя Эммину рюмку.
Святые. Что правда, то правда. Лет десять назад, да, ровно десять, Сонин отец решил как отрезал: «Соня, впятером в трехкомнатной не жизнь. Мы с матерью перебираемся на дачу».
Дача в Малаховке, скроенный попросту, без всяких пижонских выкрутасов, но основательный, крепкий, теплый зимний дом, была выстроена Сониным отцом во времена его силы и успеха, в начале пятидесятых.
Отец работал в оборонке, он был «бронетанковых дел мастер», что-то там изобрел еще до войны, что-то невероятно существенное, без чего впоследствии Т-34 не был бы Т-34. Соня не вникала в подробности; впрочем, никто ее и не посвятил бы ни в какие подробности.
Военная тайна, строжайшая секретность. «Соня, детка, иди на веранду, у нас с папой взрослый разговор». «Соня, к папе приехали сослуживцы, они привезли чертежи, они работают, что ты молотишь по клавишам как безумная?» «Соня, запомни. Если у тебя на улице… или в школе… если кто-нибудь будет тебя расспрашивать про папу, про его работу, ты говори: “Мой папа — инженер”. Все. “Мой папа — инженер”. И сразу иди в класс. Или домой. Ты поняла меня? Умница. Можешь взять еще кусочек торта».
Соня шагнула на раскаленный перрон. Подлое солнце, взбесившееся, злое солнце, что же ты делаешь с нами? Вон идет какой-то полуголый мужик и поливает себя водой из литровой бутылки. Мудрое решение.
Соня поставила сумки на платформу и перевела дыхание.
— Дай помогу. — Это Ирка, соседка по даче, подружка-сверстница. — Ты из Москвы? А я в Москву. Пойдем, доведу до тропинки.
И она тотчас захлюпала носом, свободной рукой (в другой Ирка тащила одну из Сониных сумок) полезла в карман сарафана, вытащила оттуда скомканный носовой платок.
— Ой, Со-онь! Беда!
— Что случилось? — испугалась Соня.
Иркина борзая шла рядом, вывалив наружу узкий бледный язык и обдавая Сонину ногу горячим частым дыханием.
— Я письмо получила от Мишки, из части, — пояснила Ирка, спускаясь вниз по ступеням. Дальше была тропинка, спасительная тень, березняк. — Соня, их в Афган перебрасывают, скорее всего.
— Да ты что?! — ахнула Соня.
Ирка швырнула Сонину сумку в траву, не рассчитав силы броска. Ирка была существом импульсивным, одесситка, дитя Молдаванки, все этим сказано. Сумка упала набок, банка растворимого кофе, крабы, помадка, все, что Соня честно волокла матери в подарок, вывалилось из сумки, выкатилось на пожухшую от солнца, пыльную траву.
Ирка села в эту траву, закрыв руками зареванное лицо. Борзая встала рядом с хозяйкой, обнюхала индийскую банку, отвернулась.
— Ой, Соня! — запричитала Ирка. Плевать ей было на то, что мимо, уставясь на них, к платформе шли дачники, а один дядька даже спросил у Сони, кивнув на банку с консервированной ветчиной: «Где дают? Почем?». — Ой, Соня! — стонала Ирка. — Я умру! Что делать?
— Ты точно знаешь, что в Афган? — спросила Соня, ползая по траве и сгребая в кучу все эти товары двадцать первой необходимости, заповедные яства. Мать будет счастлива, ради этого и выкроен один час на Малаховку из сегодняшнего жесточайшего графика. — Ты уверена, что в Афган? Он так написал?
— Он же не может прямо об этом написать! — выкрикнула Ирка сквозь слезы. — У них все письма вскрывают, военная цензура. Он пишет эзоповым языком. Он пишет: мама, у нас все время физподготовка, мы все время бегаем, я скоро буду как наша борзая. Бор-за-я!
— И что? — Соня с облегчением рассмеялась, без усилия поднимая Ирку на ноги. Ирка была легонькая, вечные пятьдесят восемь кэгэ, вечная диета, кефир и творожное суфле без сахара, она еще желала нравиться, она еще замуж желала, держала себя в узде. — Ну у них физподготовка. И что? При чем здесь Афган?
— Соня! У нас какая борзая? — возмущенно выкрикнула Ирка, стуча себя по загорелому лбу костяшками пальцев и при этом звеня всеми пятью своими браслетами. Одесса-мама, эстетика Привоза. Никакие двадцать московских лет не вытравили из Ирки сорочьей приверженности к дешевым цацкам, пластмассовым клипсам. — Соня! У нас борзая афганская. Аф-ган-ская! Он пишет: я скоро буду как наша борзая. Это намек. Он в Узбекистане служит, а это рядом. Значит, их перебрасывают.
— Дура ты, — вздохнула Соня, отряхивая Иркин сарафан от жухлых травинок.
— Ты думаешь? — с надеждой спросила Ирка.
— Тебя лечить надо, Ирина, мать солдатская.
— Тебе хорошо. — Ирка вытерла мокрые щеки. — Твоему Сашке два года до призыва. За эти два года они наверняка оттуда войска выведут.
— Ой, Ира… Оттуда выведут — еще куда-нибудь введут. — Соня нагнулась, собираясь поднять с земли банку оливок.
— Оливки! — ахнула Ирка. — Соня, ты что, продуктовую «Березку» ограбила?
— На, бери. — Не раздумывая, Соня вручила ей банку. — Хватит ныть, иди на перрон, у тебя электричка через десять минут.
— Ныть?! — возмутилась Ирка, пряча оливки в нагрудный карман. Ирка шила себе сама, обожала карманы, по сорок штук на каждой тряпке. Сережа звал ее за глаза «кенгуру». — Это я ною? Вот забреют у тебя сына в Афган, ты тогда меня…
— Не смей! — выдохнула Соня, похолодев от суеверного страха.
Ирка пристыженно замолчала.
— Не смей, — повторила Соня.
Афган, «ду́хи», ограниченный контингент, Кабул, братская миссия. Странная война. Вроде есть, вроде нет, где-то далеко, на другом конце земли, разве войны такими бывают?
Да какая война? Жара, Малаховка, середина августовского дня, пришла московская электричка, мимо идут люди, смеются, пьют теплое пиво. Пугачева поет про миллион алых роз, вон у кого-то транзистор…
Какая война?
Но она есть, она идет, она не кончается. Сережа с Игорем по вторникам и четвергам ловят «голоса», потом курят на кухне, орут, костерят маршала Устинова, надеются на Андропова. Игорь говорит: «Он нормальный мужик Вот увидишь, он это остановит. Не в маразме. Интеллигентный. Стихи пишет». «Гитлер тоже писал стихи!» — орет Сережа, а Наташа, Игорева жена, шепчет: «Спятили» — и включает пылесос-глушилку…
Война идет. Большая Эмма рассказывала: у них на работе, в Образцовой типографии «номер раз», одной женщине прислали сына в цинковом гробу. Вот что тут делать? Как ее утешить? Как ей в глаза смотреть? Правда, она уволилась. Она сразу же уволилась, ушла, и бабы типографские боятся ей
