Море исчезающих времен - Габриэль Гарсия Маркес
– Я, наверное, простужусь, – посетовала она. – Ты живешь в ледяном городе.
Свет керосинового язычка делал ее кожу глянцевой.
– У тебя бронзовая кожа, – сказал я. – Иногда мне кажется, что в реальной жизни ты должна стоять бронзовой статуэткой в каком-нибудь музее.
– Нет, – ответила она. – Но порой мне и самой чудится, что я металлическая. Когда я сплю на левом боку и сердце в груди гулко стучит.
– Мне всегда хотелось услышать, как бьется твое сердце.
– Если бы мы встретились наяву, ты приложил бы ухо и услышал.
– Если мы встретимся наяву.
Она опустила ладонь на стеклянную лампу и молвила:
– «Глаза голубой собаки». Я всегда говорю эту фразу.
Глаза голубой собаки. Этим паролем она искала меня в реальной жизни, по нему мы должны были опознать друг друга. Она бродила по улицам и бросала, будто случайно: «Глаза голубой собаки».
В ресторанах, делая заказ, она едва слышно шептала молодым официантам: «Глаза голубой собаки».
На запотевших окнах отелей и вокзалов выводила пальцем: «Глаза голубой собаки».
Прохожие недоуменно пожимали плечами, официанты кланялись с вежливым равнодушием. Однажды в аптеке она услышала знакомый по снам запах и рассказала аптекарю, что есть юноша, которого она видит во сне. Юноша всегда повторяет: «Глаза голубой собаки».
– Может быть, вы знаете его?
Аптекарь в ответ хихикнул отчужденно и переместился в другой конец прилавка.
А она смотрела на безупречный кафель аптечного пола, мучительно вдыхая знакомый запах.
В конце концов она рухнула на колени и губной помадой написала на белых плитках: «Глаза голубой собаки».
– Сеньорита, вы испачкали мне пол. Возьмите тряпку и сотрите немедленно! – набросился на нее аптекарь.
И весь вечер она ползала на коленях, тряпкой стирая буквы и повторяя сквозь слезы: «Глаза голубой собаки. Глаза голубой собаки».
А в дверях над сумасшедшей гоготали зеваки.
Она умолкла, а я все сидел, раскачиваясь на стуле.
– Каждое утро, – сказал я, – пытаюсь вспомнить слова, по которым должен найти тебя. Во сне мне кажется, что я никогда их не забуду, но наяву снова не могу вспомнить ни звука.
– Ты же сам и придумал их!
– Да. Они пришли мне в голову потому, что у тебя пепельные глаза. Но днем я забываю даже твое лицо.
Она обреченно стиснула пальцы:
– Ах, если бы нам знать хотя бы название моего города!
Ее губы обозначились горше.
– Я хочу дотронуться до тебя, – сказал я.
Она вскинула ресницы, язычки пламени покачнулись в ее зрачках.
– Ты никогда не говорил этого, – отметила она.
– А теперь говорю.
Она спрятала глаза и попросила сигарету.
– Ну отчего же, – повторила она, – я никак не могу вспомнить название города, в котором я живу?
– А я – наши заветные слова, – сказал я.
Она скорбно улыбнулась.
– Эта комната и мне снится, не только тебе.
Я поднялся и направился к лампе, а она, опасаясь, что я случайно перешагну невидимую черту, пролегающую между нами, отступила, осторожно взяла протянутую сигарету и склонилась к огоньку лампы.
– А ведь в каком-то городе мира все стены исписаны словами «Глаза голубой собаки», – сказал я.
– Если я вспомню эти слова, я отправлюсь утром искать тебя по всему свету.
Ее лицо осветилось розовым огоньком, она глубоко затянулась и сказала:
– Слава Богу. Кажется, начинаю согреваться. – И почти пропела, будто вторя перу, выводящему строчки на бумаге: – я… начинаю… – она сделала движение пальцами, как бы сворачивая в трубочку незримый листок бумаги по мере того, как я читал написанные на нем слова, – согреваться…
Скрученный листок упал на пол, сморщился и превратился в золу.
– Это хорошо, – сказал я. – Мне всегда страшно, когда ты мерзнешь.
Встречи наши продолжаются уже несколько лет. Бывает, в тот самый момент, когда мы находим друг друга в лабиринте снов, некто там, снаружи, роняет на пол ложечку, и мы просыпаемся. Понемногу мы смирились с невыносимой истиной – наши встречи зависят от самых прозаических вещей. Какая-нибудь чайная ложечка на рассвете может оборвать тонкую нить между нами.
Вот она стоит за лампой и смотрит на меня. Почти как в самую первую ночь, когда я очутился среди сна в странной комнате с керосиновой лампой и лунным зеркалом и увидел перед собой девушку с пепельными глазами. Я спросил:
– Кто вы?
А она сказала:
– Не помню.
– Но мне кажется, я вас знаю.
– Может быть. Вы могли сниться мне, в этой самой комнате.
– Точно! Я видел вас во сне.
– Забавно, – улыбнулась она. – Значит, мы встречаемся в сновидениях?
Она затянулась, внимательно глядя на огонек сигареты. И мне опять показалось, что она – из меди, но не холодной и твердой, а из теплой и податливой.
– Я хочу дотронуться до тебя, – опять сказал я.
– Ты все погубишь, все, – испугалась она. – Прикосновение разбудит нас, и мы больше не встретимся.
– Вряд ли, – сказал я. – Нужно только положить голову на подушку, и мы увидимся снова.
Я протянул руку, но она не шелохнулась.
– Ты все погубишь… – прошептала она. – Если переступить черту и зайти за лампу, мы проснемся в разных частях света.
– Все равно, – настаивал я.
Но она только опустила ресницы:
– Эти встречи – наш единственный шанс. Ты же наутро все забываешь.
И я отступил. А она положила руки на лампу и пожаловалась:
– После наших встреч я никак не могу заснуть. Очнувшись посреди ночи, я уже больше не могу сомкнуть глаз. Подушка будто жжет мне щёку, и я все твержу: «Глаза голубой собаки. Глаза голубой собаки».
– Скоро рассвет, – заметил я. – Последний раз я просыпался в два часа, и с тех пор прошло много времени.
Я подошел к двери и взялся за ручку.
– Осторожнее, – предостерегла она. – Там, за дверью толпятся тяжелые сны.
– Откуда ты знаешь?
– Совсем недавно я была там, и мне с трудом удалось вернуться. И проснулась я на левом боку.
Но я все же приоткрыл дверь. Створка подалась, неожиданный ветерок принес дух плодородной земли и возделанной пашни. Я обернулся к ней:
– Тут нет коридора. Я чувствую запах поля.
– Там, за дверью, – сказала она, – спит женщина и видит поле во сне. Она всегда мечтала о деревне, но так и не выбралась из города.
За дверью светало, люди повсюду уже начали просыпаться.
– Меня, похоже, ждут к завтраку, – сказал я.
Ветер с поля стал слабее и потом стих совсем, превратился в ровное дыхание спящего, перекинувшегося на другой бок. Умерли запахи, исчезло дуновение.
– Завтра мы обязательно узнаем друг друга, – сказал я. – Я буду искать женщину, которая пишет на стенах: «Глаза голубой собаки».
Она улыбнулась одними губами и положила руки на остывающую лампу:
– Днем ты опять ничего не вспомнишь.
Ее силуэт растворялся в рассветной пыли.
– Ты странный человек, – сказала она. – Совсем не помнишь снов.
Женщина, которая приходила ровно в шесть[7]
Дверь открылась, скрипя. В этот час ресторан Хосе был пуст. Било шесть, а Хосе знал: постоянные посетители начинают собираться не раньше половины седьмого. Каждый клиент ресторана был неизменно верен себе; и вот с последним, шестым, ударом вошла женщина и, как всегда, молча подошла к высокому вращающемуся табурету. Во рту она держала незажженную сигарету.
– Привет, королева, – сказал Хосе, глядя, как
