Дневник Павлика Дольского - Алексей Николаевич Апухтин
– Нет, есть и другие; главное, что теперь это слишком поздно. Зачем вы не сделали мне предложение тогда… помните, когда вы меня так любили?
– Побойтесь бога, Марья Петровна, нам тогда было по десяти лет… Разве в такие годы можно жениться?
– Нет, Paul, вы ошибаетесь, вы были тогда на семь лет старше меня.
– Ну, положим, что так, не спорю. Но если я был на семь лет старше вас, то и теперь остается та же разница. Почему же это может служить препятствием?
– Нет, вы меня не так поняли. Я хотела сказать, что в мои годы страшно вступать в новую жизнь, в эту область неизвестного…
– Какая же это область неизвестного? Вы забываете, кажется, что уже были замужем и прожили довольно счастливо с вашим покойным мужем…
– Это правда, я очень любила и уважала Осипа Васильевича, но все-таки в этих супружеских отношениях есть много неприятного. Et puis je vous dirai que dans tout cela il у a un cdte ridicule qui n'est pas du tout comme il faut…[40]
Следовало начинать отступление, но в эту минуту потерять Марью Петровну уже казалось мне несчастием. Я продолжал настаивать.
– Марья Петровна, выслушайте меня. Мы так давно знаем друг друга, что с помощью взаимных уступок нам будет не трудно сгладить все эти шероховатости супружеской жизни. Мы и без того видимся с вами ежедневно… Что же будет удивительного в том, что мы, наконец, вступим в брак? Это не будет брак по страсти, потому что в наши годы смешно же влюбляться безумно… по крайней мере, друг в друга. Это не будет брак по расчету, потому что у каждого из нас есть и обеспеченное состояние, и прочное положение в обществе. Это будет, если можно так выразиться, брак по удобству и по старой дружбе. Наконец, мы приближаемся к таким годам, когда нас поневоле будут посещать разные немощи и болезни. Вместо того, чтобы каждый день посылать узнавать о здоровье, не лучше ли нам ухаживать друг за другом, помогать друг другу доживать последние дни? До сих пор мы весь наш жизненный путь прошли рядом, а теперь мы пойдем рука об руку… Вот и все, – другой разницы не будет.
Красноречие мое пропало даром; Марья Петровна меня не слушала. Она, видимо, была вся погружена в свои брачные воспоминания.
– Представьте себе, – прервала она мои аргументы, – что Осип Васильевич приходил иногда ко мне в старом грязном меховом халате и курил трубку. Mon Dieu, rien qu'a ce souvenir j'ai des nausees…[41] А после, когда он уходил, его этот мех оставался на моем диване. А один раз он при мне вынул свою челюсть и тер ее каким-то порошком… Это ужасно, ужасно!
– Но ведь со мной ничего подобного не может случиться. Челюсть я при вас вынимать не буду, потому что все мои зубы сохранились, трубку я не курил никогда и могу вам поклясться, если вы этого потребуете, что вы никогда меня не увидите в халате, по крайней мере в меховом.
– Et puis il etait jaloux horriblement jaloux[42], хотя я и не подавала никакого повода. Иногда он говорил, что уезжает, и неожиданно возвращался, думая застать кого-нибудь. Конечно, он никого не заставал, но согласитесь, что такие подозрения очень обидны, тем более что в провинции, где мы тогда жили, это известно всем. Особенно он ревновал меня летом, когда должен был ездить на разные смотры. Alors pour m'effrayer, il inventait chaque fois de nouvelles sottises[43]. Один раз его адъютант, по его приказанию, уверял меня, что есть такой закон, по которому Осип Васильевич, как только войска выступают в лагерь, имеет право расстрелять меня без всякого суда. Je me souviens tres bien qu'il appelait cette stupide loi[44] «военный регламент»… Конечно, я этому не поверила, но согласитесь, Paul, что это обидно.
– Охотно соглашаюсь, но клянусь вам, Марья Петровна, что я не буду ревновать вас ни в каком случае, даже если застану вас наедине с Колей Кунищевым, которого вы так любите.
– En voila encore un ingrat![45] Это правда, что я его очень любила, а чем же он отплатил мне? Он не был у меня целую вечность и только в Новый год забросил карточку. En general les hommes ne savent pas apprecier un sentiment pur…[46] У них у всех такие грубые инстинкты, такое желание показывать свою грубую силу! Au fond Nicolas a tout a fait le caractere de son oncle[47]. Осип Васильевич был совсем, совсем такой же.
– Но ведь во мне вы не замечали этих грубых инстинктов? Скажите по правде.
Марья Петровна внимательно посмотрела на меня.
– Да, это правда, у вас я не замечала… Может быть, и вы были бы такой же… Нет, Paul, поверьте, я вас очень люблю, считаю вас своим лучшим другом, но выйти замуж не могу, не могу, не могу!
Я взялся за шляпу.
– Куда же вы уходите? Неужели мы не можем остаться друзьями без этого?
Я уселся на прежнее место, и мы начали молчать. Есть люди, с которыми даже молчать удобно, и Марья Петровна принадлежит именно к категории таких людей, но после разговора, который был между нами, нам было неловко, и мы оба вздрогнули от удовольствия, когда на лестнице раздался звонок.
Это был доктор. При виде меня лицо его выразило сначала неподдельный ужас, потом приобрело выражение обиды и сарказма.
– Ну-с, батюшка Павел Матвеевич, благодарю – не ожидал. Это выходит bonjour за внимание. Я, конечно, вам не отец и не опекун и не могу вам запретить уморить себя, если вам пришла такая фантазия, но тоже получать даром деньги за визиты не желаю. Поищите себе другого доктора, а затем танцуйте, наливайтесь, кутите, катайтесь на тройках, делайте все, что хотите. Одним словом, как говорят французы – vogue le galere![48]
– La galere, – кротко поправила Марья Петровна.
– Ну, уж я там не знаю: le или la, но только лечить я вас больше не могу.
– О, нет, можете, доктор! – воскликнул я с убеждением, – можете больше, чем когда-нибудь! Везите меня домой и делайте со мной все, что хотите. Даю вам честное слово, что не выеду из дома хоть целый год, если
