Ромен Гари - Вино мертвецов
– Нанес! – согласился монашек.
– И не возьмете, как я требую, своих слов обратно?
– Ха! Плевать мне на вас, брат Жак! Да и вообще, меня всегда до крайности бесило, как лоснится ваша наглая тонзура!
Новая пауза.
– Я полагаю, – пропыхтел верзила, – вы и на этот раз осознаёте, как далеко зашли?
– Совершенно верно! – отчеканил монашек, лихо вскинув голову.
– Отлично! – подытожил брат Жак. – В таком случае перейдем к жестким мерам воздействия!
Он размахнулся и влепил своему спутнику звонкую оплеуху. А дальше началось такое… Тю-лип еле успевал следить за тем, что творится. Монахи встали… накинулись друг на друга… вцепились друг другу в волосы… покатились по земле… они орали… рыдали… пердели… блевали друг другу в лицо… бились о стены… плиты… камни… а между тем все подземелье сотрясалось от гомерического хохота, и, откуда ни возьмись, со всех сторон появились легаши с дубинками, окружили драчунов, разняли, отлупили по башке, наподдали сапогами под зад, схватили за шиворот и уволокли с криками:
– А ну, марш! Живей! В участок! Там вас научат уму-разуму!
Вся компания повалила прочь и скоро растворилась в потемках, а хохот все не умолкал. Наконец он иссяк, и тот же голос с явным удовлетворением сказал:
– М-да! Будь я художником, нарисовал бы славную картину в духе Гойи. И назвал бы ее: “Полиция уводит двух пьяных монахов, что вылакали кровь из чаши Святого Грааля”. Такой символ! Врубаешься? Это я показал свое отношение к Римско-католической церкви и ее учению.
– Да уж врубаюсь, – с неодобрением отозвался Тюлип. – Не тупой. К тому же это совсем не ново. Вот у моей жены был постоялец, так он такой же фортель выкинул.
– Как? – с любопытством осведомился голос. – У меня был предтеча? Поди ж ты! А я и не знал. Ну-ка расскажи!
– Пожалуйста, – сердито проворчал Тюлип. – Я бы уж давно рассказал, да вы меня перебили. Кто вас только воспитывал! Ну так вот, этот жилец был вроде вас – в смысле такой же старый, потрепанный, такой же, не в обиду вам будь сказано, скандалист, и вечно от него несло сивухой… прямо как от вас.
– Ну-ну! Не зарывайся! – пригрозил голос.
– Не буду, – обещал Тюлип. – Так вот, этот тип был учителем начальной школы или что-то вроде, точно не знаю, в общем, он водил к себе маленьких девочек и мальчиков, чтобы, дескать, “прививать им знания”. Но, если б вы были рядом, как мы с моей супружницей, и если б вы, как мы с ней, подсматривали в замочную скважину, то увидели бы, что прививает он им кое-что другое. И уж подивились бы, как мы, на эту потеху! Девочек он наряжал монашками, мальчиков – священниками, а уж что проделывал с ними – об этом лучше умолчу из уважения к вашему возрасту и к белоснежной бороде, которая у вас наверняка имеется…
– Рассказывай! – с неожиданной мощью громыхнул голос, и лицо Тюлипа оросили брызги слюны, следствие чрезвычайного возбуждения. – Нету у меня никакой бороды, свечки ядреные! Рассказывай!
– Не буду, – заартачился Тюлип в припадке стыдливости. – Если вам так интересно, раздобудьте себе прошлогодние газеты. Там все прописано черным по белому. Читайте да кайфуйте, сколько влезет. А меня увольте. На самом-то деле история эта всплыла и наделала много шуму, да мы с женушкой сами же и постарались – созывали старикашек со всей округи и давали им посмотреть в скважину… По сто франков за сеанс, бывало, зашибали! – Он сплюнул, помолчал и прибавил: – Знали бы, что и вам интересно, послали бы пригласительный билет…
– Ах ты ж… – раздраженно сказал голос. – Счастье твое, что мне страсть как хочется узнать, чем кончилась твоя история, а то бы я те так в морду и дал!
– Словом, – невозмутимо продолжал Тюлип, – был громкий процесс, не говоря уж о том, что родители детишек чуть этого типа не растерзали. А в результате его взяли и оправдали! Вся демократическая антиклерикальная Франция, как один человек, поднялась на его защиту. Адвокат расписал его присяжным как борца за свободную школу, бесстрашного, неутомимого, способного на любые жертвы труженика на ниве просвещенного республиканского антиклерикализма. Он был великолепен, этот адвокат. Встал, обвел присяжных мрачным взором и вдруг как взревет: “Так для чего же, по-вашему, он наряжал их священниками и монашками? Для чего облачал их в эти классические атрибуты заклятых врагов нашей любимой республики?” Ей-богу, я чуть не уделался от страха. А он сам себе отвечает: “А для того, господа, чтобы нагляднейшим образом показать отношение республиканской антиклерикальной Франции к Римско-католической церкви и ее учению!” Мужика сразу оправдали, и присяжные со слезами на глазах жали ему руку. Очень было трогательно!
– Ах ты, безбожник этакий! – благосклонно пророкотал голос.
– У нас в семье все такие, – не задумываясь, ответил Тюлип.
– Задать бы тебе хорошего пинка…
Голос умолк на полуслове. Тюлип услышал звук шагов в темноте.
– О-ля-ля! – Голос боязливо съежился. – Я смываюсь. Это три кумушки явились, а у меня нет сил…
Ночь легавых
Голос стремительно улепетывал и исчез совсем, а Тюлип уже вытянул руку, чтобы ощупью двинуться дальше, но вдруг – крысиный писк, кошачий мяв, взмах крыл летучей мыши – и три мерзейших скелета возникли посреди прохода и, хрустя костями, опустились на корточки около разбитого гроба. Маленький жевал кусок пармской ветчины, большой пил из бутылки, а средний размахивал свечкой и натужно скрипел:
– Как же, я и другую дочку навестила. Как вышла от милочки Кармен, так сразу отправилась к ней. А там в доме толпа народу и полно легавых – только в гостиной я две сотни насчитала. Гриппина, бедная, сбивалась с ног, но все же перемолвилась со мной словечком…
– Ах, милочка Гриппина! Она так добра, так добра! – вскричал большой скелет, отнимая ото рта бутылку. – Ведь правда, милочка Падонкия?
Скелет с ветчиной ничего не ответил, только старательно работал челюстями.
– Да-да, – поддакнул средний, – она просто ангел, наша милочка Гриппина! “Пойдемте, – говорит, – в мою комнату. Там поговорим спокойно”. Пошли мы к ней, да только и там полным-полно легавых: на ковре, на кровати, а один, совсем мелкий, сидит на полочке и жрет зубную пасту. Пришлось нам уйти. “Вот видите, – Гриппина говорит, – видите, милочка, сегодня у нас одни легавые. Понимаете, это их ночь”. А я ей: “Понимаю, понимаю!” И так оно и было – сплошные легаши, везде: в каждой комнате, на лестнице, несколько штук даже заперлись в лифте с рыжей милашкой. “Пойдемте, – говорит тогда хозяйка, – на кухню. Там поговорим спокойно”. – “Пойдемте, – говорю, – Гриппина, милочка”. Пошли на кухню, и Гриппина стала звать: “Марселла! Эй, Марселла!” Так у нее служанку кличут. Но и Марселла тоже была занята – обслуживала легашей. “Ох уж эти легавые! – вздохнула Гриппина. – Что делать, Агониза, милочка!” – “Да уж, – говорю, – сущие черти!” – а сама думаю, не придется, верно, с моей малюткой Ноэми повидаться. Ну, сели мы за стол, завели разговор, а тут вдруг ширма, что в углу стояла, падает, а за ней на диване Марселла, в чем мать родила, с толстенным легашом… А тот: “Простите, извините! – И стыдливо застегивается. – Извините, простите! Я не знал, что здесь дамы!” Учтиво поклонился и ушел. “Марселла! – говорит Гриппина. – Ступай-ка в малую гостиную, там еще пара сотен легавых. А я тут чуток поболтаю с милочкой Агонизой”. – “Если я вам мешаю, скажите, – я ей говорю, – не стесняйтесь. Работа – прежде всего!” – “Нет-нет! Прежде всего – друзья. И потом, вы же, верно, пришли к Ноэми!” Ах, милочка Гриппина, как она добра!
– Сама доброта! – вскричал большой скелет, поднял бутылку и шарах себя по черепу. – Сама доброта! Ведь правда, Падонкия, милочка?
Но скелет с ветчиной ничего не ответил, только что-то злобно пробурчал с полным ртом.
– Да, – продолжал средний скелет, – у нее золотое сердце! “Так я могу увидеть Ноэми, мою дочку?” – спрашиваю. “Конечно! – она говорит. – Прямо сейчас к ней пойдем”. И тут Марселла возвращается с каким-то хорошеньким белокурым легашиком, юрк с ним за ширму, и оттуда понеслось: скрип! крак! шурум-бурум!.. А мы ничего, разговариваем. “Наверно, Агониза, милочка, лучше сразу вам сказать… не ладится что-то у вашей дочки”. – “Что такое?” – “Клиенты недовольны!” – “Как же так? Не может быть, Гриппина, милочка!” – “Не обессудьте, – говорит, – но так оно и есть!” – “Да я ведь, кажется, воспитала ее как следует. Всему научила!” – “Научить научили, но она ничего не умеет!” – “Ничего?” – “Ничего!” – “Что, она, – говорю, – не сосет?” – “Сосет, но плохо”. – “Что, в нее туго входит?” – “Слишком легко”. – “Она не притворяется?” – “Доска доской”. – “И что, не улыбается?” – “Только и знает, что ревет!” – “Не говорит: милок, пузанчик, душка?” – “Нет, только: боже мой! О господи! Мне больно!” – “И не щекочет их?” – “Царапает!” – “И не целуется?” – “Кусается!” – “Не может быть!” – “Но так оно и есть! Ну прямо никаких любовных навыков!” Сидим мы обе и вздыхаем – вот беда!
