Сурат - Автопортрет с отрезанной головой или 60 патологических телег
Споткнувшись о вросшую в зернистый грунт мертвую детскую сандалию, он вспомнил, как мама купила ее ему вместе с другой и как они натерли ему ноги, когда он играл с друзьями в футбол, чтобы избежать в детстве инъекции одиночества на всю оставшуюся жизнь, а жить, как все это делают, чувствуя своим телом тело другого человека и сознавая, что вырабатываемое им тепло не пропадает зря.
Он вспоминал все, на что падал его взгляд, и у мертвых предметов не было другой жизни, кроме той, которая хранилась в его памяти, укомплектованной внутри усыхающей от удушья картонной головы. Когда он понял это, то закрыл глаза и пошел туда, где ему все равно придется открыть их и вспоминать все свое прошлое дальше — до бесконечности.
Инесса выглянула одним глазом из-под подушки, которую всегда ложила себе на голову, а не наоборот, и увидела, что уже утро и теплые тени плавно колышутся в желтых солнечных квадратах на серой штукатурке потолка. Сквозь открытую форточку доносилось апрельское чириканье пернатой мелочи и нежный свист поездов из депо, который первоначально был скрипом железных колес о неровные рельсы, превращенный впоследствии благодаря странному акустическому эффекту в удивительно мелодичный звук, который убаюкивал ночью и приятно отдавался под ложечкой днем.
Инесса вошла на кухню, где мама, закутавшись в свой темно-красный халат, пила дежурную чашечку горького черного напитка, с которого привычно начинался ее полный всяческих забот и телодвижений день.
“Он опять приходил сегодня, — как бы между прочим сообщила девочка, — смотрел на мои рисунки и сидел у меня в ногах, читал какие-то тетрадки, пока у меня ноги не онемели… Совсем скучный стал какой-то…”
Привидений не бывает, подумала мама, но от этого не легче. Лучше бы они были, потому что с тем, что есть на самом деле, можно как-нибудь договориться, а с тем, что существует только во сне — никак.
“Он что-нибудь говорил?” — с любопытством спросила она у Инессы, но та только помотала головой, размазывая шоколадное масло по куску хлеба. Призрак интересовал ее только в течение пятнадцати минут после пробуждения, а потом она могла охотно согласиться с матерью, что это был всего лишь сон.
Затем на кухню, как пожилой домашний сенбернар, рассеяно забрел отец. Он опять не спал полночи и что-то писал, после чего его глаза одновременно мутнели и зажигались лунатическим огнем.
“Не шаркай, — сказала ему жена, — шаркаешь, как старый дед”
Та удивительная гармония, умозрительным свидетелем которой он был на протяжении последних четырех часов, не позволила ему ответить в унисон утреннему настроению жены. Он налил воды в кружку и сунул туда кипятильник.
“Ну, что, приходил к тебе твой гном сегодня?” — спросил он у Инессы.
“Это не гном, — возразила она. — Гномы маленькие, а он, как ты, большой, только худющий очень”
“Ничего, — сказала мама, — папа еще пару недель не поспит, и ты их потом не отличишь. У тебя уже круги синие под глазами”
“Сегодня отосплюсь, — пообещал он самому себе, — буду спать с семи до семи…”
Он смотрел на жену и дочку, и ему стало казаться, что они начинают немного светиться от одного его взгляда. Губы беззастенчиво хотели улыбаться, а сладко ноющие от ночного бдения мышцы — растягиваться и сокращаться. Он повисел на дверном косяке, пока не закипела вода, и сказал:
“Сегодня точно воскресенье?”
“Точно” — сказала Инесса.
“А, может, ты обманываешь, чтобы в садик не идти?”
“Нет, — серьезно ответила она. — Сегодня мы едем к бабушке”
“Ну, смотри!” — предупредил он и, взяв с собой чашку, ушел в свою конуру. Там он сел за стол и еще раз перечитал все написанное за ночь, вновь переживая путешествие по лабиринту концептуальной гармонии. Самое удивительное, подумалось ему, что через неделю это утратит для меня все свое значение, превратившись в обычные соединения из слов и знаков препинания, а что же будет, если это прочитает кто-то другой? Или, еще страшнее, если это вообще никто, кроме меня, не прочитает? Почему я так боюсь этого? Почему мне так важно, чтобы все это было не зря, хотя я прекрасно понимаю, кто я такой, какое мое место в этом мире, но тогда зачем мне дается все это? Словно вся моя жизнь есть очередная попытка научиться существованию без опоры на его смысл. Он почувствовал, что у него опять расширяется голова, и снова взялся за ручку.
Скелет шел из города в город, везде находя лишь пустые улицы и дома, к которым он уже привык, как привык дышать этим смрадным воздухом и кашлять после каждого вдоха. Он давно потерял счет дням, годам и своим шагам, как будто догадываясь, что путешествие закончится сразу же, как только он согласится с его бесконечной бессмысленностью, а, может, и не закончится, а начнется новое, уже совсем другое, когда вспоминать будет уже нечего и дышать можно будет полной грудью, потому что даже в мечтах нужно сохранять последовательность до самого конца.
17. Прорыв
“А если у человека болит голова, имеет он права на пачку трамадола?!” — заорал Лысый в лицо аптекарши, которая даже бровью не повела, потому что видала виды, а Лысый был парень мелкий, даром что скинхэд. Он вышел из этой норы, купил бутылку лимонада, которым запил три красно-белые пилюли. Через сорок минут его заадреналинило так, что он пару раз блеванул на клумбу, легко, словно сплюнул, и сделал оборот вокруг своей оси. Лысый прочитал пару суфийских книжек типа сказок дервишей или что-то в этом роде, поэтому знал, что крутиться вокруг своей оси — привилегия настоящих суфиев и космонавтов. Причем он догадывался, что все суфии были космонавтами, потому что летали на луну, а некоторые космонавты были суфиями, потому что иначе и быть не могло. Лысый тоже был суфием, но никому в этом не признавался. Многие подозревали его в солнцепоклонничестве, даже случайные прохожие, но он всегда невозмутимо отворачивал взгляд в сторону и делал вид, что завязывает шнурки. Тогда к нему нагнулся какой-то патлатый тип с надписью “Dead Can Dance” на футболке и тихо сказал, что вон те трое за нами следят, а ты палишься. Ты не тусуйся, сказал он, мы лучше вон теми дворами пойдем и оторвемся от них, а то они, суки, вообще страх потеряли, в собственном городе, на собственном проспекте имени товарища Карла Маркса житья от них нет. Они пошли дворами и скоро оторвались от хвоста, но тут их засекла одна подозрительная старушка, которая сидела на скамейке и незаметно для глаз посылала разнообразные сигналы. Лысый не выдержал нервного напряжения и в наглую подошел прямо к старушке, чтобы посмотреть в ее бесстыжие глаза — ведь когда-то ты была своя, а теперь тоже продалась с потрохами, старая карга!.. Старушка, которая не ожидала, что враг будет действовать в открытую, выронила на землю очки и вставную челюсть, которые навсегда пропали в зарослях подорожника, и стала громко икать. Лысый сжал руку в кулак и уже замахнулся, чтобы разбить эту противную морду ко всем чертям, но потом подумал, что, если он попадет к ним в руки, ему этого не простят. Старушка сползла со скамейки и, чтобы подать знак своим, стала выть в пространство, в результате чего все окна в доме стали гаснуть, потому что всем было интересно посмотреть, как умрет враг народа, но не всем было интересно, чтобы их лица были замечены во время исполнения приговора. Лысый плюнул старушке на шиньон и опрометью кинулся под арку, еле поспевая за патлатым союзником. Тот затащил Лысого в какой-то подъезд, где они долго подымались вверх по лестнице, периодически тыкая пальцами в дверные звонки, чтобы проверить, все ли еще живы, и одна маленькая девочка даже перелезла от испуга через балкон в квартиру соседей, потому что поняла, что это за ней. На чердаке патлатый остановился и, переводя дыхание, спросил у Лысого, не заметил ли он, как у него заурчало в животе, когда они бежали, потому что у него всегда урчит в животе во время ухода от погони, но Лысый сказал нет. Тогда патлатый понял, что ошибся и что Лысый просто прикидывается своим, а, на самом деле, это предатель, который не только заманил его в ловушку, но и хитростью заставил рассекретить штаб-квартиру на чердаке. Патлатый долго сидел на полу, обхватив голову руками, и Лысый даже немного задремал, но потом он открыл лицо и, морщась от боли, спросил, сколько Лысому заплатили за то, чтобы он всех кинул? Лысый понял, что поступил нехорошо, сам продался и других подставил, поэтому, сдерживая слезы, ответил патлатому, что хорошо, я готов ответить и искупить свою вину кровью. Тогда патлатый тоже заплакал и сказал, что не надо, ты не виноват, а эти гады пользуются нашей слабостью, но теперь ты с нами и все будет хорошо, если нас не убьют, а даже если и убьют, другие-то живы, а мы только пешки в этой игре, наше дело маленькое — е два, е четыре, хрен с ними со всеми, хочешь, я тебе стихотворение сейчас прочитаю? Лысый сказал хочу и патлатый сказал, что честолюбивых стремлений в ночь вырывается пар, и кто я, если не гений? Мы получили удар в тревожный мир ожиданий и нежелательных встреч; взгляни в глаза желтых зданий — они хотят тебя сжечь. Лысый сказал — это же мои стихи, а патлатый ответил — конечно, теперь твои, я тебе их дарю, но Лысый подумал — как же так, ведь это же я их написал, и тогда патлатый раскололся — ты прав, Лысый, я украл у тебя эти стихи, потому что ты гениальный поэт, Лысый, только тебя никто не понимает и никогда они тебя не поймут — им, гагарам, это недоступно, ты прости их, они тоже не виноваты. Тогда лысый понял, что людей нужно либо игнорировать, либо хладнокровно убивать, но лучше первое, потому что второе себе дороже выйдет, то есть боком. Патлатый сказал Лысому — ты чего? но Лысый это проигнорировал. Патлатый хотел схватить Лысого за грудки, но его пальцы стали прозрачными и стали проходить сквозь одежду. Лысый так сильно проигнорировал патлатого, что тот в конце концов растаял в воздухе. Лысый спустился вниз, а там уже стреляли, но Лысый всех игнорировал, поэтому пули рикошетили от стен и попадали в стрелявших, и красные цветы расцветали на их груди, выжимая из них все соки, после чего они сползали на дверные коврики и тихо умирали. Лысый вышел во двор и ему на руки упала девочка, которая сорвалась с балкона на третьем этаже. Она сначала испугалась, что Лысый один из них, но он улыбнулся ей и она прижалась к нему покрепче. Не бойся, сказал он ей, мы выберемся отсюда и уедем в Симферополь, где я куплю тебе мороженое. Перешагивая через остывающие тела, он скрылся в дымовой завесе и уже не услышал, как сверкнула желтая вспышка и с оглушительным грохотом дом рухнул за его спиной, обнажив часть ни о чем не подозревающего проспекта, который продолжал жить своей ночной жизнью, будто ничего и не произошло.
