Иван Лазутин - Суд идет
Председатель вышел из-за стола и стремительно направился к дверям.
— Скажите, пожалуйста… — Ольга бросилась вслед за Фоменко, — когда будет заседание профкома? Когда вы сможете предоставить путевку Шадрину? У него сейчас тяжелое состояние.
— Заседание будет через неделю. Что касается путевок, то скажу определенно: раньше чем на июнь рассчитывать нельзя. — Председатель взялся за скобку двери, но, словно вспомнив что-то, остановился. — Кстати, не забудьте к заявлению приложить курортную карту. Хотя это и формальность, но без курортной карты рассматривать заявление не можем.
— Прошу вас, верните мне отношение главного врача больницы.
— Зачем?
— Я пойду с ним в обком союза высшей школы! Не может быть, чтобы в таком тяжелом, исключительном случае не нашлось одной путевки!
Председатель благодушно пожал плечами и улыбнулся так, точно он впервые увидел Ольгу.
— Пожалуйста! — Он возвратился к столу, нашел в стопке документов бумажку, которую принесла Ольга, возвратил ее. — Очень буду рад, если у вас что-нибудь получится.
Пропустив перед собой Ольгу, Фоменко вышел из кабинета.
Был как раз перерыв между лекциями. В коридорах, на лестничных площадках, у балюстрады сновали взад и вперед студенты. Стоял ровный, монотонный гул, напоминающий гудение больших столичных вокзалов.
Дорогой Ольга заехала к старой школьной подруге и рассказала ей о своем горе. Та посоветовала немедленно ехать прямо в обком союза высшей школы и добиваться путевки.
Ольга поехала в обком союза. Около часа ждала она, пока закончится обеденный перерыв.
Приняла ее полная, с добродушным лицом инспектор по университету. Она только что пришла и долго, точно курица в горячей дорожной пыли, примащивалась в кресле, разглаживая и расправляя юбку. Ольге это показалось вечностью.
Прежде чем прочитать бумагу, которую положила перед ней Ольга, инспектор досыта наговорилась с кем-то по телефону, отнесла своей начальнице (это было можно определить по самому большому столу, стоявшему у окна) какую-то ведомость, и только тогда взгляд ее упал на посетительницу.
— Я вас слушаю.
Ольга молча пододвинула документ ближе к инспектору. Та внимательно прочитала его и снова перевела взгляд на Ольгу.
— Сейчас удовлетворить не можем, — спокойно, даже с какой-то приятной улыбочкой ответила инспектор.
— Да как же так? Шадрин — инвалид войны, у него опасно со здоровьем. Он только что перенес тяжелую операцию!
— О Шадрине мы уже знаем, девушка. Звонили нам и с факультета, и из центрального профкома университета. Так что напрасно вы так волнуетесь. Но, к великому сожалению, сейчас ничего сделать не можем. Весь лимит путевок за первый квартал университет уже исчерпал, а заявлений горы, и почти все инвалиды, участники Отечественной войны.
— Ведь это жестоко! Неужели вы не можете достать всего-навсего одну путевку? Разговор идет о человеке, жизнь которого во многом зависит от того, сможет ли он закрепить здоровье после тяжелой операции.
— Я вас прекрасно понимаю, девушка, но сейчас, повторяю, нет ни одной путевки ни бесплатной, ни со скидкой. — Инспектор порылась в ящике и достала две голубоватые гербовые бумажки. — Вот есть у нас две горящие путевки в Кисловодск, но обе платные, тысяча двести рублей каждая. Это вас не устроит. И те завтра нужно продать, подходит срок.
При виде двух лощеных бумажек, на которых Ольга отчетливо разобрала слово «Кисловодск», у нее захватило дух. Эта путевка снилась ей последнюю ночь. Такой именно она ее и представляла себе: голубая, хрустящая. А сквозь нее проступали зеленые пальмы, вершины далеких гор, сказочные гроты…
— Скажите, пожалуйста, а деньги нужно платить все сразу? Может быть, можно часть отдать через неделю?
Инспектор молча покачала головой, потом долго рылась в ящике стола и только через минуту рассеянно ответила:
— Деньги?.. Да, да, деньги сразу. Причем не позже чем завтра, к концу рабочего дня.
Ольга привстала.
— Я вас очень прошу, не продавайте одну путевку. Завтра я внесу за нее деньги.
— Что ж, пожалуйста, нам все равно ее продавать, — благодушно ответила инспектор.
— Только вы отметьте у себя, что эта путевка для Шадрина, студента юридического факультета. Пожалуйста, не продавайте ее никому другому.
Инспектор красным карандашом легонько написала на полях путевки фамилию Шадрина.
— Хорошо, девушка, теперь дело за деньгами. Можете взять ее хоть сейчас. Только предупреждаю — последний срок завтра, конец рабочего дня. Иначе мы можем ее продать другому.
— Я обязательно внесу деньги завтра. Большое спасибо!
Попрощавшись, Ольга вышла из комнаты, в которой за столиками сидело около десятка инспекторов.
По дороге домой она думала о том, как бы поубедительней поговорить с матерью о деньгах. Мысленно она перебрала в памяти всех своих подруг и знакомых, у кого можно было бы взять взаймы, но таких почти не было. А денег нужно много, около двух тысяч — на путевку и на дорогу.
От метро «Сокольники» шла пешком. Грязный снег по обочинам дороги блестел мелкими кристалликами на веселом мартовском солнце. С мокрых веток тополей срывались капли воды, пробивая в снегу бездонные воронки, похожие на мышиные норы в голой солончаковой степи. У лужицы, набежавшей из водопроводной колонки, на корточках сидел малыш и красными, как гусиные лапки, пальцами пускал вырезанный из хвойной коры кораблик.
И то, что Дмитрий выжил, и то, что наступает весна и что Дмитрий по-прежнему любит ее, — все это наполняло Ольгу легким, окрыляющим чувством, несло вперед, она почти не ощущала своего тела. Ей хотелось говорить стихами, кого-то убеждать в том, что самое сильное в мире — это любовь. Но тут же, рядом с большим, лучистым счастьем, стыла приглушенная тревога. Лечащий врач сказал, что Дмитрию после операции нужно очень и очень беречься. Избегать физических напряжений, не волноваться, выполнять строгий распорядок дня, хорошо питаться… Чего только не наговорила врач! И все это было из того разряда, который Дмитрию был больше всего ненавистен. Ольга отчетливо представляла себе его раздраженное лицо, когда ему предлагали вовремя ложиться спать, больше есть манной каши со сливочным маслом, ни в коем случае не курить… Самым тревожным в разговоре с врачом было то, что врач не скрыла главной опасности: при неблагоприятных условиях жизни может повториться вспышка, шов разойдется и тогда… тогда уже больного не спасти. Не спасти даже профессору Батурлинову.
Мать встретила Ольгу настороженно. Это была небольшого роста, тихая женщина. Русая, гладко причесанная голова ее была тронута первой изморозью седины. От постоянных забот и дум губы ее были иссечены мелкими морщинками. Серые поблекшие глаза, в которых можно без ошибки прочитать трудное прошлое этой женщины, смотрели устало и словно в чем-то предостерегали.
Долго Серафима Ивановна никак не могла вдеть нитку в игольное ушко. Руки ее дрожали. Ольга это заметила. Она поняла, что мать неспроста слегка покашливает — так она делала всегда, когда собиралась сказать что-нибудь важное.
Самым нежелательным был для Ольги сейчас разговор о Дмитрии. Последнюю неделю мать каждый день справлялась о его здоровье. И однажды, как бы между прочим, рассказала, как мучается ее двоюродная племянница со своим мужем, пришедшим с фронта инвалидом. Этот намек Ольга поняла, но сделала вид, что не придала ему значения.
Сегодня, когда Серафима Ивановна еще из окна завидела дочь, несущуюся, как девчонка, по двору, она решила поговорить с ней начистоту, высказать ей свои материнские опасения.
Волнение дочери, пока Дмитрий лежал в больнице, она переживала остро. Материнским чутьем она догадывалась, что свадьба не за горами. До болезни Дмитрия Серафима Ивановна тайком от дочери готовила ей необходимое приданое, но болезнь Дмитрия настолько пошатнула все ее надежды, что она задумалась: а будет ли счастлива с ним Ольга? Ведь даже врачи и те говорят, что он плохой жилец. А врачи, как правило, всегда приукрашивают. Иногда даже безнадежно больного они убеждают, что он идет на поправку.
Несколько раз Серафима Ивановна хотела хоть намеками предостеречь дочь, но все как-то не поворачивался язык. Теперь же, когда самое страшное минуло и Дмитрий пошел на поправку, она осмелилась высказать свои опасения, которые не давали ей покоя последние дни.
— Дочка, а не рано ли ты голову себе забила? Замуж тебе еще не к спеху, да и по годам-то он тебе не пара. Как-никак, ему уже под тридцать, а тебе еще только двадцать исполнилось. Смотри сама, да ученье свое нужно сначала заканчивать.
Серафима Ивановна делала вид, что поправляет шпульку в машинке.
— Мама, почему ты перестала шить? — Ольга пыталась отделаться шуткой, быстро разделась и принялась рассказывать о том, как много еще сидит в советских учреждениях бюрократов и бездушных чинуш. Председателя профкома она так удачно и смешно скопировала, надув щеки и прищурив глаза, что мать не выдержала и рассмеялась.
