Джеймс Олдридж - Сын земли чужой: Пленённый чужой страной, Большая игра

«Не слишком ли хорошо он знает наши навигационные методы», — нашептывал Ройсу тайный голос. Но Руперт не пожелал его слушать. Может быть, и русские пользуются теми же методами — что из того, что французы делают это по-другому…

— … но чтобы точно определить наши координаты, — продолжал Водопьянов, — нужен теодолит.

— Нам не требуется такая точность. Ошибка даже на градус не страшна, нас вполне устроит секстант с уровнем.

Водопьянов задумчиво молчал. Он лежал на спине, закрыв глаза, и пытался припомнить, как делаются измерения. Назавтра они вместе уточняли подробности, а на третий день, после того как Руперт отыскал в темном небе нужные звезды, они уже были готовы приступить к делу. Но погода снова их задержала. Небо затянуло тучами, и целых трое суток дул сильный ветер.

Дожидаясь, пока снова распогодится, они вплотную занялись подготовкой к отъезду. Сани, которые Руперт смастерил из длинного металлического трапа, перестраивались и совершенствовались; он испытал их, вытащив на лед и впрягшись в постромки, сделанные из парашютных строп. Сани были достаточно велики, чтобы везти не только Водопьянова, но и его койку, которая стала предметом ожесточенных споров.

— Зачем вам лишний груз? — говорил Водопьянов.

Руперт отвечал, что раскладушка ничего не весит.

— И к тому же в любой момент я могу ее снять.

Остаток пищевых концентратов и ружье с патронами были завернуты в парашютный шелк. Все их разговоры вертелись теперь вокруг того, как уменьшить груз до минимума (решено было взять только спальные мешки, надувную лодку и маленькую шелковую палатку), и всякий раз наступал момент, когда Водопьянов грустно говорил:

— Вам не осилить этого, Руперт, вы не протащите меня на этих санях и десяти километров, а у нас их впереди несколько сот, и идти придется по тяжелому льду. А если мы наткнемся на большие торосы или разводья? Тогда что?

— Я не знаю, что тогда, — досадливо отмахивался Ройс, — так или иначе придется перебираться и через разводья, и через торосы.

Спор продолжался: Ройс был непоколебим, и Водопьянову осталось только пожать плечами. Зато когда речь зашла о выборе пути, последнее слово осталось за русским: идти они решили на восток, а не на запад.

Отъезд им дался нелегко, и суеверный Руперт счел это дурным предзнаменованием.

Длина саней была больше четырех метров — Руперт рассчитал величину полозьев, исходя из веса Водопьянова. Но полозья прилипали ко льду, и сани еле ползли. Тронулись в путь ранним утром, еще затемно. Укрепись койку на санях и втащить на нее Водопьянова, одетого и упакованного в спальный мешок, стоило Ройсу немалых трудов. Нервы у обоих были напряжены до предела. Ройс задул фонарь, повесил его на одну из вертикальных стоек саней, надел лямки на плечи и, натянув длинные постромки, словно мул, сдвинул сани с места.

— Ни пуха ни пера! — пожелал Водопьянов, пытаясь его развеселить.

— Идите к черту! — невесело отозвался Ройс. — Да не тычьте вы все время этой пешней. Только, когда я попрошу.

— Ладно, — примирительно сказал Водопьянов, видя, что Руперт явно не расположен к шуткам.

Они двигались не по снегу, а по толстому слою толченого льда. По этому сухому кристаллическому покрытию, когда оно лежало на твердой ледяной подушке, сани шли сносно, но стоило им въехать даже в неглубокий снежный занос, и они застревали; Руперту приходилось снимать лямки и толкать их сзади.

Водопьянов страдал, глядя, как надрывается Ройс, и пытался ему помочь, изо всех сил работая своей длинной пешней. Кругом, в свете серого арктического дня, расстилалась тусклая ледяная гладь, которую там и сям пересекали белые, до блеска вылизанные ветром заструги. Над их бесчисленными гребешками, над безмолвным простором застывшего моря носились хрупкие кристаллики снега.

Они не разговаривали, ни разу не перебросились лишним словом, и, хотя здравый смысл подсказывал Руперту, что вся эта затея безнадежна, что-то другое, помимо здравого смысла, не позволяло ему опустить руки. Источником, питавшим это «другое», были его странные жизненные принципы и сознание своего человеческого долга. Это-то и поддерживало его, толкало вперед. За этот первый день, который длился четыре светлых часа, Руперт выполнил, прихватив еще бледные сумерки и изрядную часть ночи, тот минимум, который установил для себя, — семь километров. Во всяком случае, он так считал, когда остановился на ночлег.

— Придется сходить назад к самолету, — сказал он Водопьянову, стащив койку на лед и поставив над ней палатку.

Водопьянов был рад, что кончился этот тяжкий день — еще один долгий день его мучительной беспомощности.

— Зачем? — спросил он. — Что случилось?

Руперт на минуту присел, обессиленный усталостью и болью в натруженных плечах и стертых ногах.

— Это не сани виноваты, что нам трудно ехать по снегу, — сказал он русскому, — а мои ноги. Мне нужны лыжи.

Водопьянов не стал спорить.

— Я думал об этом, — признался он, — еще до того, как мы тронулись в путь, но что было зря говорить? Откуда взять лыжи?

— А желоба, которые я оторвал?

— Они же металлические…

— Ничего, сойдут, — сказал Руперт и встал. — Я ненадолго. Но если до утра не вернусь, вы не волнуйтесь. Может, я там заночую.

Прежде чем отправиться в путь, он впервые за день приготовил горячую еду из растопленного снега и комплексного концентрата, а затем, оставив Водопьянова в палатке, двинулся назад по своим следам, поблескивавшим при свете луны, к самолету, который неясно маячил на темно-синем горизонте.

Над бескрайней белой пустыней висела гнетущая, почти осязаемая тишина. Руперт чувствовал себя таким заброшенным, что даже боялся об этом думать. В этом абсолютном одиночестве мысли его часто обращались к Джо: сейчас он любил жену больше, чем когда бы то ни было, и чувство его было бы нежным, трепетным, даже страстным, если бы в нем жила хоть какая-то надежда, если бы он хоть чуточку верил, что увидит ее снова.

Но в его мыслях не было места будущему, и поэтому он уже не страшился думать о почти неминуемом конце. Шестьсот пятьдесят километров по льду: сорок, пятьдесят, семьдесят дней такого пути? Представить себе это было можно, но надеяться на удачный исход — никак.

Джо верила теперь, что мужа больше нет в живых, тем не менее мириться с этой мыслью она еще не научилась. Неужели не осталось хотя бы последней, зыбкой надежды? Американцы не обнаружили никаких следов. Но это еще не доказывало, что Руперт погиб. Никто и ничто не сможет ей это доказать. Он исчез, надолго исчез, твердила она себе день за днем, месяц за месяцем, пока не освоилась с этой мыслью. Это была правда, против которой, как ни мучительно, спорить было нельзя. Руперт не возвращался.

— Нытья от меня вы не услышите, — говорила она матери Руперта, приехавшей из Сен-Жерменан-Ле, возле Парижа, где она жила среди грушевых садов в старом, но роскошном, полностью перестроенном охотничьем домике.

Джо была резка со своей свекровью — маленькой, прелестной, одетой по последней моде дамой, сохранившей и в старости наивность молодых лет. На людях свекровь держалась прекрасно, даже бывала оживлена; она по-прежнему следила за своей внешностью: волосы ее были тщательно уложены, лицо, как всегда, искусно подкрашено, но при всем этом заметно было, что она испугана, растерянна. Разговоров о Руперте она избегала и не желала даже слышать намеков на то, что он погиб: будучи очень суеверной, она считала, что, если Руперт еще жив, разговоры о его гибели могут оборвать ниточку его жизни.

— Не надо горевать раньше времени, Джо, — ласково сказала она невестке. — Пока что я буду жить у тебя. А там мы решим, что делать.

— А что надо делать? — отрезала Джо. — Я не собираюсь ничего менять. Надо только, чтобы Роланд знал.

— Что ты!

— Он должен знать. Он мальчик умный, у него есть глаза и уши. Я больше не могу повторять ему, будто отец просто задержался. Он видит меня насквозь…

— Прошу тебя, ничего ему пока не говори, — умоляла миссис Ройс.

Джо пожала плечами.

— А как Тэсс? — спросила свекровь. — Пожалуйста, будь с ней поосторожней. Она на редкость понятливый ребенок.

— Да, Тэсс, по-моему, что-то почувствовала; вероятно, тут не обошлось без Анджелины. Но она слишком мала, чтобы понимать. А вот Роланд уже достаточно взрослый и все равно догадается… Господи, просто не знаю…

Роланд не показывал, что у него на душе. Бог знает, чем заняты его мысли. Мать он, во всяком случае, в свои переживания не посвящает! Вылитый отец, у него уже на все есть свои теории, и, когда, придя из школы, он швыряет ранец с книгами за дверь в передней и отправляется прямо на кухню к Анджелине, Джо совсем не уверена, что понимает этого серьезного, занятого человека. Порой, в приливе чувств, она его целовала, тискала, но уже в одиннадцать лет (он только что отпраздновал свой день рождения) эти нежности его смущали. Случалось, правда, он подходил к ней сам, ласково прижимался или взбирался к ней на колени, тогда она изливала на него всю свою нежность и сама укладывала спать, а потом долго вглядывалась в спокойное личико, чтобы отыскать в нем хоть какое-то сходство с отцом.