Карел Шульц - Камень и боль
- Вы сказали, Микеланджело, - слышит он Леонардов голос из далекой дали, - что я кажусь вам Пилатом... Что есть истина? Вы это знаете? Я не знаю и всю жизнь старался узнать... Что есть истина? Вы были еще ребенком, я спас вашего отца от угрозы быть раздавленным возле Санта-Мария-дель-Фьоре... И отец ваш с гордостью говорил о вас, о созвездиях, под которыми вы родились... они предвещают великое, сказал он. А я тогда уже задавался вопросом, что значит - великое, и нашел слова вашего отца смешными. Что значит - великое? Микеланджело, что есть истина? В этом - великая, неисследимая тайна, или, как вы говорите, чудо... Мы оба жаждем его - вы по-своему, я - жадно стремясь постичь, добиться последней его разгадки... и это изменило бы всю мою жизнь... Пещера с серным пламенем... светотень... И это мое открытие у меня уже отняли, - говорят, недавно один венецианец по имени Джорджоне, попавший в Милан проездом из Болоньи, привез это мое наблюдение в Венецию и там применяет его... Да мне что за дело? Я раздаю все, что имею, лишь бы только добиться, лишь бы увидеть... посвятить этому искусство - не малая цена... а я плачу ее, знаю... но охотно плачу... лишь бы узнать...
- Мессер Леонардо... - прошептал Микеланджело, наклоняясь к нему через стол.
Лицо маэстро было тихо и грустно, как те глади заморских вод, подобные омутам, вдруг обнаруженным в чужом краю, куда еще не ступала нога человека. Ночь была на устах его, он молчал.
- Мессер Леонардо... - просительно повторил Микеланджело.
- ...потому что есть великое единство, вот в чем тайна, - вдруг тихо промолвил Леонардо, словно отвечая самому себе. - Еще тогда, в молодости, я чувствовал это, - в то время, когда старый ученый Паоло дель Поццо Тосканелли даром, из любви ко мне, обучал меня тайнам математики и пифагорейскому образу жизни... единство чисел, все - в одном неизвестном, которое, однако, можно установить... Жить в дисциплине, не есть мясо, не знать женщин, ни от чего не приходить в волнение, быть посвященным... Да, уже в молодости... тогда, у Тосканелли... а потом, позже... единство всех вер... тот раз, когда я хотел, воспользовавшись проездом через Флоренцию киррейского диодария, уехать на службу к египетскому султану... единство веры... мусульманская вера, Христова вера, древние мифы о принесении бога в жертву за человечество... все выходит из одной точки и возвращается в нее, подчиняясь тайне чисел... нет различия между добром и злом... ведь сама церковь поет так на литургии в страстную субботу: "Ille, inquam, Lucifer, qui nescit occasum" 1, - о Христе так поют... почему Люцифер?
1 "Вот Люцифер (Светоносец), говорю я, не знающий заката" (лат.).
Тут Микеланджело, напрягши всю свою волю, вскочил и распахнул двери.
- Уходите... мессер Леонардо!
Тот поглядел на него с удивлением, словно просыпаясь... Но достаточно было ему взглянуть на лицо Микеланджело, чтоб он сразу очнулся. Он встал, плотно закутавшись в свой длинный черный плащ.
- Вы наводите ужас, Леонардо.... - прохрипел Микеланджело. - Уходите! Я не хочу, чтобы вы после всего, что я сейчас слышал, оставались здесь здесь, где я живу... работаю... существую... где единственный мой кров и дом...
Лицо Леонардо искривила болезненная, горькая улыбка.
- Разве я сказал что-нибудь обидное? Не помню... Я сказал вам лишь сотую часть тех мыслей, которыми хотел с вами поделиться и ради которых пришел... И вы тоже будете считать меня колдуном, союзником дьявола, как другие, и для вас тоже я богохульник и нечестивец?
- Больше, чем богохульник и нечестивец, Леонардо... Уходите! Теперь я знаю, что нас разделяет...
- Я знал это раньше вас, - сказал Леонардо и, подойдя к нему вплотную, положил свою узкую руку ему на плечо. - Если мы теперь не сказали друг другу всего, твоя вина! Я ухожу, раз ты меня гонишь, такова теперь моя участь быть вечным изгнанником... Но и ты, Буонарроти, изведаешь эту участь... и никогда не забудешь меня и эту ночь...
- Не забуду! - воскликнул Микеланджело. - Всегда буду помнить, куда свалился бы, если б пошел по твоему пути...
- Свалился? - возразил с холодной улыбкой Леонардо. - О, счастливая вина, счастливое паденье! - так бы ты должен был молиться, как молятся священники. Без паденья не было бы искупления. Свалился? Куда? Разве паденье не ведет тоже на небо? А знаешь, о чем мы спорили по поводу Дантовых стихов, когда ты к нам подошел? О том темном месте в девятой песне "Рая", о терцине насчет превращения дольнего мира в горний... вот зачем я позвал тебя, Микеланджело, вот зачем: чтоб ты это объяснил!
- Уходи!
Микеланджело сжал губы, глаза его метали искры.
Еще раз скользнув по нему взглядом, Леонардо да Винчи промолвил:
- Я тебе много предсказал нынче ночью, Буонарроти, прибавлю только вот что: когда ты будешь умирать...
Но Микеланджело быстро захлопнул дверь и, задвинув щеколду, прислонился к двери всем телом, тяжело дыша. Лихорадочно горящие глаза его бегали по теням и зажженным свечам, по стенам и мраморным рельефам, по куче сваленных в углу комнаты расчерченных картонов, всюду...
Снова послышались тихие удары ладонью в дверь. Микеланджело схватился за горло, словно задыхаясь. У него кровь застыла в жилах. Удары возобновились. Гость, видимо, хотел договорить до конца. Микеланджело замер в ожиданье. Послышались медленные, тихие шаги вниз по лестнице. Неотступный все-таки уходил, тяжело ступая. Он был стар.
Микеланджело встал на колени возле стола, протянул на нем руки и, положив голову на столешницу, долго оставался так, не шевелясь.
Начало светать. Наступил новый день. С мучительным давлением в сердце, невыспавшийся, не поев, ослабевший и больной, Микеланджело подошел к забору возле Санта-Мария-дель-Фьоре, отпер калитку и засмотрелся на сверкающую статую. Его Давид почти готов, осталось немного. Камень ожил, это был уже не пролежавший сорок лет в земле мертвый болван, заваленный нечистотами и забытый. Он выпрямился и ждет того, кто в чешуйчатой броне каждый день на рассвете выступает из рядов неприятельских, чтобы в сознании своей силы и гордыни поносить сынов света.
Микеланджело снова принялся за работу.
В этом году, в середине августа, в ворота Флоренции влетел на измученном скачкой коне гонец с известием о скоропостижной смерти его святости Александра Шестого, который выпил по ошибке отравленное вино, приготовленное для другого, и по этому поводу Сангалло возликовал, крепко напившись цельного, ничем не подмешанного вина. Потом он стал жадно собирать все любопытные рассказы о смерти папы и усердно разносить их по городу.
- Испанец умер, - гремел да Сангалло, - с облегчением вздохнут теперь кардиналы, будут опять есть, как я ем, вволю, досыта, по-христиански, воздавая хвалу господу и не опасаясь папского милосердия. Вот увидишь, толковал он Микеланджело, - теперь выберут кардинала Джулиано, кряжистый дуб, а потом, милый мой, наступит наше время, ты непременно поедешь со мной в Рим, непременно, я представлю тебя святому отцу, и уж коли представлю я, который так укрепил ему Остию, что ни Александр, ни Сезар не могли ничего сделать, это будет тебе лучшим препоручительством. Конец теперь ослу этому Браманте! Я, Джулиано да Сангалло, перестрою Рим... и ты со мной, Микеланджело, ты со мной, станешь папским художником... Ну да, я отговаривал тебя от этого, но это было прежде, это при испанце, а теперь - совсем другое дело! Сдох бык Борджа, сдох и не встанет. Сезара бояться нечего!.. А знаешь, тело папы после смерти так распухло, что не влезало в гроб! А знаешь, какие грозные знамения были, когда он помирал? Сказать страшно! А знаешь, когда помер? Помер как раз в третью годовщину со дня убийства его любимого герцога Гандии, которого он хотел сделать императором. Говорят, герцог пришел за ним, весь в пламени...
Да Сангалло был не единственный, кто с увлечением разносил по городу слухи о страшной смерти папы. Все только об этом и говорили, это было как гром среди ясного неба. А новые сообщения были еще страшней первых, все они относились к покойнику, который к утру так почернел, словно должен был навеки оставаться окутанным тьмой, а искаженное лицо расплылось до неузнаваемости, так что даже близко стоящие не могли различить, где у святого отца кончается лицо и начинается горло, а тучное тело еще больше раздулось, так что втискивать его в гроб пришлось шестерым разбойникам, оттого что никто не хотел прикасаться к нему из страха перед моровой язвой. И не находилось никого, кто согласился бы провести у гроба ночь, было слишком страшно, и вихри, странные тени, огненные призраки и другие cose diabolice 1 множились без конца. Так что тело папы целых десять дней лежало в соборе св. Петра без отпевания, без свечей, без погребального покрова, без каждения, без пенья часов, без молитв, десять дней лежал там святой отец, всеми оставленный, "лицом черный, как эфиоп", без тиары, которая не уместилась в гробу, с головой, завернутой в дырявый ковер, пока наконец, из страха перед чумой, его не похоронили тайно и молча, без пения и без присутствия кардиналов, без колокольного звона и процессии, поспешно и торопливо, - гроб перетащили веревками и сейчас же замуровали.
