Уильям Фолкнер - Избранное
— Что теперь об этом думать. Давайте-ка начнем. Даже когда мы покончим здесь и поедем обратно в город, все это будет еще только начало.
— Ну, ребята, — обратился шериф к неграм, — валяйте. Пойдем-ка отсюда!
И он не заметил никакого шума, ничего, что могло бы его насторожить, просто поглядел по сторонам вслед за дядей и шерифом и увидел, как откуда-то из-за часовни, а не с дороги, словно из самих качающихся на ветру высоких сосен, появился человек в светлой с широкими полями шляпе, в чистой выгоревшей голубой рубашке с пустым левым рукавом, аккуратно свернутым и приколотым манжетой к плечу английской булавкой, на маленькой гладкой рыжей кобылке, у которой то и дело опасливо сверкали белки, за ним следовали двое молодых людей — верхом без седла на одном широкозадом муле с арканом на шее, а за ними бежали (держась осторожно, на расстоянии от задних копыт мула) две длинные гончие; проехав быстрой рысью через рощу, человек остановил лошадь у калитки, быстро и легко оперевшись единственной рукой, соскочил наземь и, кинув поводья на шею лошади, легким, твердым, почти пружинистым, быстрым шагом прошел в калитку и направился к ним — маленький сухощавый старичок с такими же светлыми глазами, как у шерифа, с красным, обветренным лицом, на котором, словно орлиный клюв, выступал крючковатый нос; еще не дойдя, он заговорил высоким, тонким, твердым, ничуть не надтреснутым голосом:
— Что здесь такое происходит, шериф?
— Я собираюсь вскрыть эту могилу, мистер Гаури, — сказал шериф.
— Нет, шериф, — мгновенно отрезал тот, нисколько не меняя голоса, не споря, ничего не отстаивая, просто заявляя. — Не эту могилу.
— Эту самую, мистер Гаури, — сказал шериф. — Я собираюсь ее вскрыть.
Без всякой поспешности или суетливости, можно сказать, почти медлительно старик расстегнул своей единственной рукой две пуговицы на груди рубашки и сунул руку внутрь, слегка извернувшись боком, чтобы руке было удобнее, и вытащил тяжелый никелированный револьвер и все так же без всякой поспешности, но и без малейшего колебания сунул револьвер под мышку левой руки, прижав его культей к телу рукоятью вперед, пока его единственная рука застегивала рубашку, а затем снова схватил револьвер своей единственной рукой и, не направляя ни на что, просто держал его в руке.
Но еще задолго до этого он увидел, как шериф, сорвавшись с места, метнулся с невероятной быстротой не к старику, а вбок, за край могилы, прежде даже, чем оба негра повернулись и опрометью кинулись бежать, так что только они сломя голову ринулись, как тут же со всего маху налетели на шерифа, как на скалу — казалось, их даже чуть-чуть отбросило назад, но шериф ухватил их обоих, каждого одной рукой, как ребятишек, а в следующую секунду уже, казалось, держал их обоих в одной руке, словно две тряпичные куклы, и, повернувшись всем торсом, так что он оказался между ними и маленьким жилистым старичком с револьвером, сказал своим мягким и даже как будто сонным голосом:
— Бросьте это. Неужели вы не понимаете, что самое страшное, что может случиться с черномазым, — это очутиться сегодня на воле, вот здесь, в арестантских штанах и пытаться скрыться.
— Верно, ребята, — сказал старик своим высоким, лишенным оттенков голосом. — Я вас не трону. У меня тут разговор с шерифом. Могилу моего сына — нет, шериф.
— Отправьте их обратно в машину, — быстро шепнул дядя.
Но шериф не ответил и все еще не сводил глаз со старика.
— Вашего сына нет в этой могиле, мистер Гаури, — сказал шериф.
А он смотрел и думал: ну, что может старик сказать на это — удивится, не поверит, возмутится, может быть, или даже невольно подумает вслух: «Как это вы можете знать, что моего сына нет здесь?» — или, выслушав, молча поразмыслит и скажет примерно вот так же, как шериф сказал дяде шесть часов тому назад: «Вы бы не позволили себе сказать мне это, если бы вы не знали, что это действительно так», — смотрел и даже как будто сам вместе со стариком отмахнулся от всего этого и вдруг с изумлением подумал: «Да ведь он убит горем», — и тут же подумал, как за эти два года он дважды видел горе там, где он никак не ожидал и не предполагал, что оно может быть, где, казалось бы, вовсе и не место быть сердцу, способному разрываться от горя: один раз у старого негра, который только что схоронил свою старую негритянку-жену, и вот сейчас у этого неистового старика, безбожника, сквернослова, который лишился одного из своих шестерых ленивых, неистовых, разнузданных и не то что более или менее, а совсем уж негодных сыновей; только один из них, да и то разве что вот этой своей последней отчаянной выходкой, сумел сделать что-то на благо своим ближним и своему округу: дал себя убить и всех от себя избавил; и вот опять этот высокий ровный голос, быстрый, твердый, безостановочный, без всяких оттенков, почти собеседующий:
— Надо полагать, шериф, вы не назовете мне имени человека, который обнаружил, что моего сына нет в этой могиле. Я полагаю, вы просто умолчите об этом.
Маленькие жесткие светлые глаза впиваются в маленькие жесткие светлые глаза, и голос шерифа, все такой же мягкий, но теперь непроницаемый:
— Нет, мистер Гаури. Могила не пустая. — И потом уже, много позже, он вспомнил, что вот тут-то ему и показалось, что он понял — не то, конечно, почему Лукас остался в живых и его позволили увезти в город, это-то само собой ясно: никого из Гаури, кроме мертвеца, там в тот момент не было, — но по крайней мере хоть как это случилось, что старик и двое его сыновей появились из лесу, из-за часовни чуть ли не в ту же самую минуту, когда шериф и он с дядей подошли к могиле, и еще, конечно, почему почти двое суток спустя Лукас все еще жив. — В ней лежит Джек Монтгомери, — сказал шериф.
Старик мигом повернулся, не поспешно, не проворно даже, а просто без всякого усилия, как если бы его маленький, сухой, лишенный мяса костяк не оказывал сопротивления воздуху и не тормозил двигательные мускулы, и крикнул в сторону ограды, где двое молодых людей все еще сидели на муле, одинаковые, как два манекена в магазине готовой одежды, и такие же неподвижные, они так и не слезали, пока старик не крикнул:
— Сюда, мальчики!
— Не беспокойтесь, — сказал шериф. — Мы сами. — Он повернулся к неграм:
— Ну-ка, берите ваши лопаты…
— Я же вам говорил, — снова неслышно шепнул дядя, — отошлите их обратно в машину.
— Правильно, адвокат — адвокат Стивенс, если не ошибаюсь, — сказал старик. — Уберите их отсюда. Это наше дело. Мы этим сейчас займемся.
— Это теперь мое дело, мистер Гаури, — сказал шериф.
Старик поднял револьвер, спокойно, не спеша согнул руку в локте, пока револьвер не оказался на должном уровне, и, обхватив большим пальцем курок, взвел его так, что оружие теперь было на взводе, может быть, еще не совсем на полном и не то чтобы точно нацелено, а так, направлено куда-то на уровень пустых петель для пояса на брюках шерифа.
— Уберите их отсюда, — сказал старик.
— Хорошо, — сказал шериф. — Ступайте в машину, ребята.
— Подальше, — сказал старик. — Отошлите их обратно в город.
— Это заключенные, мистер Гаури, — сказал шериф. — Я этого не могу сделать. — Он не двинулся с места. — Ступайте, садитесь в машину, — повторил он им.
И тут они повернулись и пошли не назад, к калитке, а прямо через проволочную ограду, шагая очень быстро, высоко поднимая ноги и коленки в грязных полосатых штанах, и все ускоряли шаг, пока не дошли до второй изгороди, а там — то ли перешагнули, то ли перескочили через нее и только тогда повернули в обратную сторону, к машинам, и все для того, чтобы дойти до машины шерифа, не приближаясь нигде по дороге к двум белым на муле; а он смотрел на этих сидящих на муле, одинаковых, как две зажимки на веревке для сушки белья: одинаковые лица, даже загорели и обветрились одинаково, свирепо-запальчивые и спокойные, — пока старик не окликнул их еще раз:
— А ну, мальчики! — И они соскочили оба сразу, одним движеньем, как тренированная пара в каком-нибудь эстрадном номере, оба как один шагнули левой ногой через ограду, даже не поглядев на калитку, — близнецы Гаури, неразличимые вплоть до одежды и башмаков, только на одном рубашка хаки, а на другом тонкая безрукавка джерси, лет им уже под тридцать, на голову выше отца, с такими же светлыми глазами, как у него, и нос такой же, клювом, разве только что у них не орлиный, а ястребиный; они подошли и, не произнося ни слова, даже не кинув взгляда ни на кого из них, остановились и стояли с угрюмыми, спокойными, неприветливыми лицами, пока старик, показав револьвером (он заметил, что предохранитель сейчас по крайней мере был спущен) на две лопаты, не сказал своим высоким голосом, в котором даже появилось какое-то оживление:
— Хватайте, ребятки. Это имущество округа, если мы и сломаем одну из них, взыскивать некому, кроме суда присяжных.
