Потому и сидим (сборник) - Андрей Митрофанович Ренников
– Рене, дай полный ход возле Бревилля, – продолжает, обращаясь к шоферу, кондуктор. – Наверно, пикеты стоят.
– Разумеется, стоят. А спроси-ка у мьсе: где находится его Сен-Мартен?
– Сен-Мартен? – Я вытаскиваю из кармана карту Мишлена. – Вот, извольте. Насколько мне известно, нужно сначала взять на Бреаль, а из Бреаля налево.
– На Бреаль? Знаю. Наверно, там тоже пикеты.
* * *Не буду рассказывать обо всех ощущениях, которые испытал я, пока добрался до своего пляжа. Зарывшись вглубь машины, опустив занавеску, я, как зверь на чужой охоте, нервно прислушивался к звукам, доносившимся из внешнего мира. Слышал где-то улюлюканье. Свист. Подпрыгивал на сидении, хватался за переднюю спинку от внезапных обходных движений… И облегченно, наконец, вздохнул, когда вылез.
– Позвольте поблагодарить вас, – растроганно сказал я шоферу, вынимая из портмоне пять франков. – Половина вам, а половина – ему.
– Мерси, мсье, – многозначительно улыбнувшись и пряча монету в карман, произнес он. – А вы иностранец, не правда ли? Русский? Белый? А! Очень рад познакомиться. Я – директор автобусной компании. А наш шофер – он вице-директор.
«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 20 августа 1937, № 4092, с. 4.
Конец лета
Ну вот, слава Богу. Я у себя дома, в Париже.
Наконец-то.
Вернулся после странствий по русским лагерям, по пансионам. Распаковал чемоданы. И только теперь чувствую, как бешено устал от летнего отдыха.
Очевидно, нужно снова начать работать систематически, напряженно, без перерыва, чтобы усталость исчезла. И нервы, должно быть, укрепятся, и бодрость появится. Не следует только унывать и гадать о будущем лете.
Поверхностно-мыслящий читатель, наверно, подумает, будто главной причиной моего изнеможения было отсутствие комфорта в тех местах, где я платил двадцать франков в день за полный пансион ту компри[413]. Но, увы, это не так. Комфорт не причем.
Конечно, приходилось мне жить в самых разнообразных условиях. Например – в крошечной мансарде со скошенным потолком, с узким окном, с железной крышей, накалявшейся докрасна в хороший солнечный день. Однако, к чему русский человек не привыкает? В первые дни, понятно, происходили кое-какие недоразумения; вскочишь, бывало, с постели рано утром при торжественном пении проснувшихся птиц… И стукнешься головой о потолок. Или нечаянно после обеда поднимешь руку к потолку, чтобы вздохнуть полной грудью, и обожжешь пальцы. Но все это – только в начале. А потом постепенно осваиваешься. Входишь в свою комнату осторожно, согнувшись; с постели скатываешься боком, проползая до высокой середины комнаты на четвереньках… И все, в конце концов, отлично налаживается.
А что касается отсутствия комфорта при умывании, то это тоже угнетает только первые две-три недели, а затем совершенно не чувствуется. Можно привыкнуть мыться и на ступеньках лестницы, и на крыше, и на чужой кухне под краном, и на дворе возле бочки с водой в присутствии многочисленной публики.
Необходимо только в таких случаях для сохранения хорошего настроения неоднократно задавать себе самому вопрос: а не хуже ли жить там, где вообще воды нет?
Конечно, бывают в такой бесхитростной дешевой жизни и кое-какие другие неудобства. На что, например, щекотлив для многих русских людей вопрос об учреждении, которое должно находиться при каждом благоустроенном доме. Но, вот, на одной ферме, превращенной в пансион, я встретил такое необходимое строение, сделанное в виде своеобразной голубятни: поднимавшийся туда по узкой лестнице пансионер плотно закрывал за собой дверь, а голова его и бюст снизу все же были видны. И что же?
Чтобы не быть опознанным, каждый придумывал из подобного отвратительного положения выход: набрасывал себе на голову плед, пальто или одеяло, а иногда прибегал даже к предательству: раскрывал над собой чужой дамский зонтик. И все были уверены, что сейчас на голубятне находится Мария Ивановна. А, между тем, эта самая Мария Ивановна в данное время, ничего не подозревая, порхала где-нибудь в горах и кружила головы сопровождавшим ее молодым людям.
Нет, не отсутствие комфорта утомляет. И тем более, разумеется, утомляют не прогулки по окрестностям. Правда, лично у меня есть странное свойство. Находясь в Париже, я никогда добровольно не хожу осматривать достопримечательности города. Но достаточно мне попасть куда-нибудь в захолустье, в провинцию, как в душе, вдруг, ни с того ни с сего, разгорается неудержимая страсть к исследованию местности. Лесопильный завод? Иду осматривать лесопильный завод. Завод кирпичный? Иду смотреть завод кирпичный. Ни одна скромная старинная башенка, утонувшая в зарослях, не ускользает от моих изысканий. В Париже я бы прошел мимо такой башни с презрением, но здесь мне обязательно нужно пробиться к ней сквозь кусты ежевики, исцарапать руки, ноги, спугнуть семейство змей, потревожить летучих мышей и взобраться, наконец, на верхушку.
Но в общем все это – и мансарды, и бочки с водой, и голубятни, и прогулки к лесопильным заводам – все пустяки. Все терпимо. А вот что, действительно, тяжко, что треплет нервы, что утомляет глаза, уши, что доводит до изнеможения, до изнурения – это люди. Наша отдыхающая русская публика.
О, русские пансионеры! О, соотечественники!
* * *Начнем, хотя бы с врунов. Удивительное дело: достаточно где-нибудь, в самом глухом месте, открыться скромному русскому пансиону человек на восемь, на десять, как в числе первых отдыхающих сюда обязательно явится врун и начнет задавать тон всему предприятию.
Голос у него, как полагается, зычный и мощный. Когда врун говорит, никакая посторонняя беседа уже невозможна. Сидящие за столом могут объясняться друг с другом только жестами, да и то осторожно, чтобы брехун не принял этих знаков на свой счет и не обиделся.
Какого происхождения врун? Обычно – в высшей степени родовит. Генеалогическое древо у него впивается корнями или в Рюрика или в Гедемина, – об этом среди ученых существуют различные мнения. И так как извлечение этого корня на свет Божий чересчур затруднительно, то врун не придает ему особенного значения. Он считает, что для оценки личности важны не предки, а важно то, каков гусь сам человек. И лично он, понятно, оказывается недюжинным гусем. Уже в начале Великой войны, когда ему, судя по некоторым рассказам, было всего четырнадцать лет, успел он окончить и университет, и Академию художеств, и Институт путей сообщения. Правда, контузия, приобретенная в гражданской войне, несколько ослабила память: брехун не только не помнит ни одного профессора из всех перечисленных учебных заведений, но не знает даже названия предметов, которые изучал в свое время. За то все дальнейшее он помнит отлично: и как заменял адмирала Колчака на Дальнем Востоке, и как сместил Юденича на северо-западе, и как помогал в Крыму Врангелю своими советами, находясь на ответственном посту генерал-губернатора в Карасубазаре.
Разумеется – почти все вруны – парижане.
