Восставшие из небытия. Антология писателей Ди-Пи и второй эмиграции - Владимир Вениаминович Агеносов
Желтокрасный диск солнца поднялся из морозной мглы над деревней, занятой немцами. Они сейчас откроют еще более сильный огонь, – подумал Григорий, – нашим солнце бьет прямо в глаза.
Тащить раненого и ползти самому было очень трудно – сказывалось переутомление и упадок сил. Григорию и татарину приходилось заползать вперед и одновременным рывком подтягивать неподвижное тело к себе. Вдруг где-то совсем близко засвистали пули – зз… зз… зз… одна, другая, третья… очень близко около головы. Попали под огонь автоматчиков! Григорий распластался на земле, стараясь вдавить тело как можно глубже в снег. Живой татарин лежал рядом, тоже не двигаясь. Свист прекратился.
– Поползли дальше, – прошептал Григорий. – Раз, два. Дружно! – тихо скомандовал он.
Раз, два… Опушка приблизилась еще на два метра.
Зз… Зз… Зз… – противно завизжали пули у самой головы. Григорий опять распластался. Взяли под обстрел, как дикого зверя. Пожалуй, не доползти до опушки.
Зз… Зз… Зз… – пули ложились определенно у самой головы. Странно, – подумал Григорий, – сейчас мыслю, анализирую, сознаю, а может быть через мгновение…
Зз… Зз… Зз…
Григория охватил животный ужас, необыкновенная жажда жизни. Так глупо! И зачем я побежал выносить этого незнакомого человека другой роты? Вон, залегла же цепь на опушке…
Жужжание пуль прекратилось. Наверное, автоматчик подумал, что добил-таки Григория и другого пулеметчика. Лежать было неприятно, озноб пробегал по плечам, двинуться было страшно – опять застрочит. Григорием овладели слабость и безразличие. Как хорошо было бы уснуть и перестать всё это чувствовать! Нельзя. Надо… Что надо? Надо тащить опять. Наверное, он уж умер, но встать и осмотреть его еще опаснее, тогда смерть наверняка!
Григорий очень медленно повернул голову и посмотрел на притихшего рядом с ним татарина. Круглое заросшее лицо так же тихо повернулось к нему. В выпуклых глазах застыл тот же страх, который не мог побороть Григорий.
– Поползем, – сказал Григорий и оба, повернув головы еще больше, посмотрели назад.
Солнце глядело на них чудовищным глазом великана. За красноватым светом нельзя было ничего разглядеть. Влез куда-нибудь повыше, подумал Григорий про немца, – может быть, лежит в белом халате на самой высокой крыше, используя момент, пока его прикрывает солнце.
Григорий и пулеметчик дружно потянули, торопясь уйти из-под обстрела. Тело не проявляло никаких признаков жизни. – Действительно, идиоты! – думал Григорий. – Зачем-то тащим покойника и, поддаваясь инерции, не в состоянии его бросить.
– Раз, два. Взяли! – Григорий решил действовать быстрее. – Раз, два… – но по руке Григория, тянувшей раненого, вдруг что-то ударило и она сразу повисла, как плеть. – Сейчас добьет!.. Григорий, как раненый зверь, метнулся вперед и влип в снег на протоптанном месте здоровым плечом вниз. По фронту, как искры, перебегали отдельные выстрелы, но назойливого свиста над ухом не было. Григорий оглянулся на здорового пулеметчика. Тот лежал на животе и со страхом смотрел на него.
– Я ранен, – сказал Григорий, – кто-нибудь другой тебе поможет.
Радость свободы и страх, что всё-таки добьют, одновременно охватили Григория. Он не чувствовал, как болит раненое плечо и быстро полз к опушке. Перед самой опушкой росло несколько густых елок и около них было широкое, растоптанное место, совершенно скрытое от врага. Григорий встал. Голова немного кружилась, но сил было достаточно, чтобы не потерять равновесия. Интересно, что с рукой? – Григорий попробовал ее пошевелить и пошевелил. Резкая боль заставила прикусить губу, но рука пошевелилась. – Значит кость цела. Это мне только показалось, что рука висит, как плеть…
Спереди была едва заметная просека, по ней след в глубь леса. Между Григорием и просекой открытое место и проволока. Если ползти, то взорвешься! Стараясь ни о нем не думать, Григорий шагнул, стоя во весь рост не сгибаясь, на открытое место. Ноги слушались плохо, походка была неуверенной. Шаг, два, еще… проволока кончилась. Справа мелькнуло лицо комиссара.
– Я ранен, товарищ комиссар, – сказал Григорий, придерживая раненую руку здоровой и идя все дальше и дальше.
В глазах комиссара блеснула зависть. Он лежал всё в том же месте, почти в той же позе, не имея права нарушить приказа и не находя сил, чтобы идти в атаку.
Алексеева (псевдоним, наст. фам. Девёль, в замуж. Иванникова) Лидия Алексеевна
(1909–1989) – поэтесса, переводчица, прозаик
Родилась в Двинске. Отец – полковник, мать – двоюродная сестра А. Ахматовой, что Алексеева никогда не рекламировала, не желая быть в тени великой коллеги. Детство провела в Севастополе, которому она посвятила цикл стихов. В 1920 семья эмигрировала через Турцию, откуда в Болгарию, а затем в Югославию. После окончания Белградского университета (1934) преподавала в русской гимназии Белграда. В 1937 году вышла замуж за писателя Михаила Иванникова. Брак распался в 1944, когда Алексеева и ее родители решили уехать из Югославии от советских войск в Австрию и Германию, где стали беженцами. «Вся жизнь прошла, как на вокзале, – писала она в одном из стихотворений, – Толпа, сквозняк, нечистый пол. / А тот состав, что поджидали, / Так никогда и не пришел».
Трагедия войны («После налета», «Старый кот с отрубленным хвостом…» и др.) – единственная социальная тема в творчестве Л. Алексеевой… «Я “тугодум”. Пишу вдруг о том, что случилось 50 лет тому назад. Почему – неизвестно. А современное скользит не задевая»[61], – признавалась она незадолго до смерти.
В 1949 Алексеева эмигрировала в США, где работала на нью-йоркской перчаточной фабрике, а затем до самой пенсии в Нью-Йоркской Публичной библиотеке. Похоронив вскоре после приезда мать с отчимом, Алексеева всю оставшуюся жизнь вела отшельнический образ жизни: жила одиноко в беднейшем квартале Нью-Йорка, где ее неоднократно обворовывали местные мальчишки, была совершенно не приспособлена к быту. Единственным близким для нее человеком («верной радостью») была другая драматической судьбы поэтесса Ольга Анстей. Даже после смерти подруги, Алексеева продолжала беседовать с ней во сне:
Ты приходишь спокойна, проста, весела,
И во сне я не знаю, что ты умерла.
Мы, как прежде, куда-то стремимся вдвоем,
Мы, как прежде, торопимся, едем, плывем.
И, как прежде, уходят во мглу поезда,
Но во сне я не знаю, зачем и куда.
Нью-Йорк не стал для Алексеевой родиной, какими были Крым, Стамбул, Белград, Тироль. «Холод, ветер» – это всё, что Алексеева сказала об американском мегаполисе («Холод, ветер… А у нас в Крыму-то…»). «Так странно жить на свете без корней», – скажет она в одноименном стихотворении.
Одиночество – одна из важнейших тем поэзии Алексеевой. Впрочем, люди
