Аватара - Теофиль Готье
– Теперь вам лучше? Ваши легкие, привычные к бризам Балтики, еще холодным после прогулки по вечным снегам полюса, должно быть, задыхались, будто кузнечные мехи, в этом палящем воздухе, в котором я, к сожалению, мерзну, я, жареный-прожаренный и прокаленный на солнцепеке.
Граф Олаф кивнул в знак того, что больше не страдает от жары.
– Хорошо… – Доктор явно был настроен благодушно. – Вы, конечно, прознали о моих фокусах и хотите узреть их своими глазами. О, я сильнее Комю[153], Конта[154] и Боско[155]!
– Мое любопытство не должно обижать вас, – отвечал граф, – я с искренним уважением отношусь к вам, одному из царей науки.
– Я не ученый в обычном понимании этого слова; однако, изучая некоторые явления, которыми пренебрегает наука, я овладел не используемыми ею оккультными силами и совершаю то, что кажется чудесным, а на самом деле естественно. В погоне за душой я не раз настигал ее, и она открыла мне то, что я научился применять, и доверила слова, которые я запомнил. Разум есть все, существование материи – только видимость; Вселенная, возможно, лишь видение Бога или Слово, превратившееся в бесконечность. Я леплю по моему хотению рубище тела, останавливаю или возрождаю жизнь, уничтожаю пространство, искореняю боль, не прибегая к хлороформу, эфиру или любому другому обезболивающему. Вооруженный волей, этой электрической энергией разума, я оживляю или испепеляю. Мои глаза не знают препятствий, мой взгляд проникает во все; я отчетливо вижу лучи мысли, и как солнечный спектр можно спроецировать на белый экран, так я могу пропустить чужие мысли сквозь мою невидимую призму и заставить их отразиться на белой ткани моего мозга. Но даже это – ничто по сравнению с чудесами, которые совершают некоторые индийские йоги, достигшие высшей ступени просветления. Мы, европейцы, слишком поверхностны, слишком рассеянны, слишком мелки, мы слишком любим нашу тленную оболочку, чтобы широко распахнуть окна в вечность и бесконечность. Тем не менее я достиг некоторых впечатляющих результатов. – Доктор Бальтазар Шербонно сдвинул кольца тяжелой портьеры, висевшей на металлическом карнизе, и открыл некое подобие алькова, отгороженного в глубине залы. – Судите сами.
В неверном свете спиртовки, горевшей на бронзовом треножнике, граф Олаф Лабинский увидел устрашающее зрелище, которое заставило его содрогнуться, несмотря на всю его отвагу. На столе из черного мрамора лежало тело молодого человека, обнаженное до пояса, неподвижное, точно труп; из его груди, пронзенной стрелами, как тело святого Себастьяна, не стекало ни одной капли крови[156]; его можно было принять за картину, изображающую убийство, на которой отверстия ран забыли окрасить киноварью.
«Этот странный доктор, – подумал Олаф, – наверное, поклонник Шивы, и он принес жертву своему идолу».
– О, не подумайте, что он страдает! Пронзайте его безбоязненно, ни один мускул не дрогнет на его лице.
И доктор, словно булавки из клубка, одну за другой вынул стрелы из груди молодого человека.
Несколько быстрых движений руками освободили пациента от электрического плена, и юноша очнулся с блаженной улыбкой на губах, как бы пробудившись от счастливейшего сна. Господин Бальтазар Шербонно жестом отпустил его, молодой человек встал и удалился через маленькую дверь в деревянной стене, которой был окружен альков.
– Я мог бы отрезать ему руку или ногу, и он ничего не заметил бы, – сказал доктор, уложив складки своего лица в подобие улыбки. – Я не делаю ничего такого, потому что еще не умею созидать, а человек в этом отношении слабее ящерицы и не обладает достаточно мощными силами, чтобы восстанавливать отнятые у него члены. Да, я не умею созидать, но зато я умею возвращать молодость.
Доктор приподнял вуаль, которая укрывала пожилую женщину, сидевшую в кресле рядом с черным мраморным столом. Женщина спала, погрузившись в глубокий гипнотический сон. Ее черты, когда-то, наверное, красивые, увяли, разрушительная работа времени читалась на ее руках, плечах и груди. Доктор на несколько минут сфокусировал на ней взгляд своих пронзительных синих глаз. Искаженные линии выровнялись и окрепли, контуры груди вновь обрели девственную чистоту, белая атласная плоть наполнила складки тощей шеи, щеки округлились и покрылись, словно персики, пушком свежей юности, распахнулись сияющие, полные жизни глаза; под маской старости, снятой, как по волшебству, открылись давно исчезнувшие черты красивой молодой женщины.
– Думаете, где-то забил источник молодости? – спросил доктор графа, пораженного этим превращением. – Лично я в это верю, ибо человек ничего не изобретает, каждая его мечта – это или пророчество, или воспоминание. Но забудем о форме, мгновенно преображенной по моей воле, давайте лучше обратимся к юной девушке, которая спокойно спит в этом углу. Она знает больше, чем пифии[157] или сивиллы[158]. Вы можете отправить ее в один из ваших богемских замков и спросить, что спрятано в вашем самом секретном тайнике, – она ответит, так как ее душе нужна всего одна секунда, чтобы проделать это путешествие. На самом деле в этом нет ничего удивительного, поскольку электрический заряд преодолевает за то же время семьдесят тысяч лье[159], а электричество для мысли – то же, что фиакр для пассажира. Дайте ей руку, чтобы между вами установилась связь, вам не нужно формулировать вопрос, она прочтет его в ваших мыслях. Девушка вялым, монотонным голосом призрака ответила на мысленный вопрос графа:
– В кедровой шкатулке находится кусок земли, покрытый тонким слоем песка, на котором виднеется отпечаток маленькой ножки.
– Она угадала? – небрежным тоном поинтересовался доктор, полностью уверенный в непогрешимости своей сомнамбулы.
Яркий румянец залил щеки графа. Действительно, в самом начале их с Прасковьей любви он снял с одной из аллей парка ее след и хранил, как реликвию, на дне изящной шкатулки, инкрустированной серебром и перламутром, крохотный ключик от которой он
