Лео Перуц - Ночью под каменным мостом
Когда посланник прибыл в Венецию, его еще в Лицца Фузина встретили двенадцать одетых в шелка и бархат венецианских дворян, которые передали ему приветствие дожа. Он вошел в крытую кружевными покрывалами гондолу, на скамьях которой были постланы роскошные ковры, чтобы ему было удобнее сидеть. Под мелодичный перезвон лютни скользила гондола по воде. Небо было ярким и голубым, море -- спокойным и ласковым, и в прозрачной воде можно было видеть различных рыб. Потом перед его глазами вырос из моря город со всеми своими дворцами, монастырями и колокольнями. Перед церковью Святого Андрея его встретили еще двенадцать дворян. Он пересел в другую, не такую крутобортую, но все же весьма просторную лодку, которую венецианцы называют "буценторо", и в ней, под сенью балдахина из карминного атласа, был провезен по широкой водной дороге, именуемой Канале Гранде. По обе стороны канала стояли очень просторные и высокие дома, одни из пестрого камня, другие -- с облицовкой из белого мрамора. В первый же день ему показали сокровища собора Сан-Марко, среди которых были четырнадцать драгоценных камней весом в восемнадцать карат каждый и много золотых сосудов, а также аметистовых и гиацинтовых ваз. Особенно посланника поразила лампадка, вырезанная из цельного изумруда. Он осмотрел также арсенал, где венецианцы выставили все, что потребно для военного флота, а на следующее утро его с великим почетом ввели в синьорию, и он передал султанские письма дожу.
Бесчисленные дворцы и золотые купола, тихое скольжение по каналам под неслышные взмахи весел, нежная лютневая музыка и голубое небо -- такой предстала перед ним Венеция, этот великий город, который управлялся с большою мудростью и умел чествовать своих гостей.
Но здесь, в Праге, большой чести посланнику не уделили. На квартиру его поставили в доме с серыми, холодными стенами, тесные и душные комнаты которого были скупо обставлены мебелью. Через некоторое время к нему явился слуга, он же младший секретарь канцлера Богемии, и указал день и час дозволенной императором аудиенции, заодно ознакомив посланника с предписанным для подобных случаев церемониалом. И теперь его встретили всего лишь два императорских камергера, одетых без особого шика. Только они да его немногочисленная свита сопровождали посланника на пути к замку.
Перед воротами замка к ним присоединился капитан алебардистов, который повел маленькую процессию по внутреннему двору. Поднявшись по широкой лестнице и пройдя несколько коридоров, гости очутились в кабинете, где их ожидали канцлер Богемии Зденко фон Лобковиц и обер-камергер граф фон Ностиц. Переводчиком служил монах ордена Малых Братьев, который знал все языки Северной Африки.
Эта троица провела посланника и его свиту, состоявшую из мамелюков, оруженосцев и музыкантов, в приемный зал.
Посредине зала высилось тронное кресло под бархатным балдахином. Устилавшие пол ковры делали шаги неслышными. Висевшие на стенах гобелены представляли мифологические и охотничьи сцены. Для посла на полу были уложены подушки и поставлен низкий столик. Темная борода мавра торчала острым клином на белой шелковой одежде.
Позади посла встали три мамелюка. Самый заслуженный из них, одноглазый старик, держал в руках хрустальную вазу, покрытую златотканым покровом. В этой вазе хранилась рукописная грамота властителя Марокко.
Музыканты сбились в кучу позади свиты. Постепенно зал наполнялся сановниками, дворцовыми служащими и офицерами лейб-гвардии. Ненадолго показался обер-гофмаршал, князь Карл фон Лихтенштейн. По-видимому, он остался доволен произведенными приготовлениями, ибо, коротко поприветствовав и поблагодарив присутствующих, тут же исчез.
Короткая барабанная трель. Дверь распахнулась, и не успел церемониймейстер трижды ударить о пол своим жезлом, как в зал быстрыми шагами вошел император и принялся с интересом оглядываться по сторонам.
Наконец он снял шляпу и взмахнул ею. Сановники и служащие двора выпрямились после низкого поклона; офицеры лейб-гвардии застыли недвижно, как колонны. По знаку церемониймейстера вперед выступил канцлер Богемии и представил Его Величеству посланника султана Марокко.
Посланник склонил голову, приложил правую руку к тюрбану и отвесил императору три торжественных поклона, а потом отступил на шаг и вынул из хрустальной вазы грамоту своего государя. Он приложил свиток к губам и передал его канцлеру Богемии, а тот -- в руки императору. Император снял печать и развернул рукопись. Затем, опять же через канцлера, грамота была передана переводчику для чтения вслух.
В это мгновение фаготы и свирели грянули короткую мелодию. Один из мамелюков произвел некие танцевальные движения и гортанные выкрики, церемониалом не предусмотренные. Затем наступила тишина, и ученый монах принялся читать:
-- Я, Мулей Мохаммед, милостью Аллаха владетель и султан Западной Африки по обе стороны Атласских гор, царь Феца, Загора и Тремиссы, владыка Мавритании и Берберии, посылаю моему брату, римскому императору и королю Богемии, мое приветствие и желаю ему...
-- Это Генрих! -- вдруг сказал император, недружелюбно вглядываясь в посланника.
-- ...И желаю ему, -- продолжал толмач, -- долгих лет жизни и полного познания Бога, который один...
-- Спроси-ка его, -- перебил толмача император, указывая на посланника, -- верует ли он и признает ли, что Иисус Христос приходил во плоти для нашего спасения?
-- ...Который один отворяет ворота рая, дабы брат мой пребывал там вечно...
-- Ты должен спросить его, -- повторил император, теперь уже возвысив голос, -- признает ли он, что Иисус Христос приходил во плоти!
Среди присутствующих прокатился шепот. Обер-камергер и канцлер Богемии придвинулись к императору, чтобы успокоить его. Ученый монах опустил грамоту и перевел посланнику вопрос императора.
Одно мгновение посланник молча смотрел перед собою. Потом он сделал движение рукою, как бы отметая от себя то, что его не касается.
-- Он не хочет признать! -- выдохнул император. -- Что ж, пусть расскажет Символ веры!
Толмач передал посланнику пожелание императора. Тот сделал движение головой, свидетельствующее, что он не в состоянии исполнить его.
-- Это Генрих! -- прохрипел император. -- О горе превыше всех горестей! Это Генрих, и он пришел из ада!
Тут до богемского канцлера, обер-камергера и церемониймейстера дошло, что император принял посланника за одно известное им лицо -- некоего Генриха Твароха, который много лет тому назад обслуживал кормушки в дворцовых конюшнях. Все трое одновременно решили, что аудиенцию необходимо кончить как можно скорее. Ибо ошибка, в которую впал император, была тем более досадна, что этот самый Генрих Тварох был не только человеком низкого происхождения, но к тому же уличенным вором, которого арестовали вскоре после того, как он вытащил из кармана императора серебряную медаль и три золотые древнеримские монеты. Рудольф II был большим любителем античных монет и медалей и очень гордился своей прекрасной коллекцией. Генрих был бы непременно повешен за кражу, если бы за час до казни ему не удалось перепилить решетку на окне и ускользнуть из тюрьмы. Однако от императора, который был чрезвычайно взбешен дерзкой кражей, скрыли исчезновение преступника, и он до сих пор был абсолютно уверен, что Генрих Тварох повешен и находится в аду. Но прежде чем канцлер и оба других господина успели предпринять что-либо, что могло бы воспрепятствовать ужасающему скандалу, император поднялся с тронного кресла и приблизился к посланнику.
-- Послушай, Генрих! -- сказал он, и в его голосе были явственно слышны печаль, затаенный страх и мистический трепет. -- Я знаю, из какого царства ты пришел и что ты желаешь услышать от меня!
Богемский канцлер, обер-камергер и церемониймейстер с облегчением вздохнули, а все остальные, присутствующие в зале, сделали удивленные лица. Император обратился к посланнику не по-немецки, а по-чешски.
-- Вот тебе мой ответ! -- продолжал император, возвысив голос. -- Иди обратно к тому, кто тебя послал, и скажи ему, что я ни на ширину пальца не отступлю от Господа Иисуса, нашего Спасителя. Таково мое решение, и на нем я буду настаивать, хотя бы погибла моя корона, а с нею и вся моя держава.
Казалось, он находился в полнейшем экстазе: руки его дрожали, по лбу катились капли пота, но голос звенел, став твердым, как сталь. Посланник неподвижно стоял перед ним, слегка склонившись вперед и скрестив руки на груди.
-- Однажды, -- приглушив голос, продолжал император, -- когда я вошел в конюшню посмотреть моих фламандских жеребцов, ты вытащил у меня из кармана три золотые языческие головки. Как самый распоследний вор -- каким, кстати, ты всю жизнь и был -- ты продал их, а выручку пропил в кабаке, и за это тебе пришлось умереть жалкой смертью. Я простил тебя и хочу молить Бога, чтобы Он был к тебе милостив. А теперь приими мир, Генрих! Приими мир и ступай прочь отсюда. Ступай в то место, какое уготовил тебе Господь!
