Ричард Бирд - Х20

За несколько месяцев до своей смерти Тео подарил растение Эмми Гастон, дочери Уолтера. Сегодня Уолтер принес растение обратно, на вид оно не слишком здорово. Около метра в высоту, но широкие листья, кажется, оплакивают самих себя, распуская нюни пред лицом смерти. Цветов на нем нет. Тео сказал Эмми, что появятся белые цветы.

— Она хочет, чтобы ты его спас, — говорит Уолтер. — Думает, что Тео сообщил тебе секрет. И еще она что-то передавала тебе, только вот я забыл что. По-моему, хотела, чтобы ты с кем-то встретился.

Я говорю ему, чтобы он не беспокоился, он и не беспокоится. Он устраивается в кресле и принимается попыхивать трубкой, листая статью в “Нэшнл джиогрэфик” о товарной культуре в Тихоокеанском бассейне. На нем плоская твидовая кепка с мухой-красноперкой, пришпиленной к ткани, которая обтягивает козырек.

Я чуть сдвигаю растение влево, чтобы лучше видеть Уолтера. Он поднимает глаза и спрашивает, чего мне надо. Неловко, что он заметил мой взгляд; я ничего не говорю, склоняю голову над столом, пишу это предложение и буду писать его, пока он как ни в чем не бывало не вернется к журналу, и вот он опять читает журнал, так что я, пожалуй, могу остановиться.

Она была весьма великодушна, она не позволила мне мяться. Свернулась на пуфике, обхватила меня руками, притянула к себе.

Столкнувшись с перспективой близости этим вечером, я почувствовал себя одиноким. Я никому не мог объяснить, как много для меня значила Люси. По очевидным причинам я не мог позвонить домой и то ли заранее чувствовал себя виноватым, то ли мать уже что-то подозревала. Во время последнего звонка я спросил ее насчет рака дяди Грегори.

— Ты уверена, что это от курения?

— Конечно.

— Я имею в виду, ты совершенно уверена, что так оно и было на самом деле?

— Грегори, твой дядя Грегори всю свою зрелую жизнь выкуривал по шестьдесят крепких сигарет в день. От чего еще, по-твоему, он умер? Ты ведь не собираешься закурить, а?

— Конечно, нет.

— Обещаешь?

Джулиан тоже не понимал. Он начинал острить и пошлить, когда я пытался вызвать у него участие, словно Люси была одной из блондинок. Он говорил, что самое главное — сохранять спокойствие и не нервничать. Я спросил его, не собирается ли он куда-нибудь вечером, он сказал, что не знает. Я был в ужасе, я пресмыкался перед своим желанием.

Я зажег спичками свечи. Выключил свет. В попытках занять руки откупорил бутылку вина. Джулиан сказал, что оно должно подышать. Надел галстук. Я был мальчишка, принарядился и изображал из себя взрослого в одной из самых маленьких комнатушек мужского общежития корпуса имени Уильяма Кэбота, и тут я вдруг понял, что ничто и близко не стояло рядом с тем несравненным успехом, который я навоображал себе на этот вечер. Я чувствовал себя неуместным, глупым, никчемным.

Впрочем, уже слишком поздно. Она не придет. Найдет себе занятие поинтереснее, чем обедать со мной сегодня вечером, — например, посмотрит телевизор. Я послюнил пальцы, чтобы затушить свечи, но затем решил, что их безопаснее задуть, когда в дверь трижды — тук-тук-тук — тихонько постучали.

Клуб для курильщиков — не новость. В конце девятнадцатого века в Лондоне процветало множество клубов для курильщиков. Они назывались диванами, и самыми известными были “Уайтс” на Девоншир-стрит и “Слиппер-клаб” на Стрэнде. “Диван” — слово персидского происхождения. Оно пробралось в английский язык, сменив множество значений: сборник стихов, здание суда, комната, открытой стороной выходящая в сад, длинное сиденье, — но в какой-то момент стало означать клуб для курильщиков. Выходит, слово “диван” — отличный пример того, как что-то одно — в данном случае слово — может означать целую кучу вещей, выйдя далеко за собственные рамки.

Диваны конца девятнадцатого века давали джентльменам возможность спокойно покурить (см. Дизраэли, “Эндимион”, XX, 1880). Еще там можно было укрыться от женщин, которых туда ни в коем случае не принимали. Конечно, сейчас, в конце другого века, все иначе. В курении царит демократия, оно запечатлено в фотографическом прошлом каждого человека. Оно стало признаком общности человечества, ниточкой между маори и мау-мау. Оно было легальной зависимостью века, всемирным признанием того, что просто дышать — недостаточно.

Но сейчас, как я уже говорил, все иначе. Оказалось, что удовольствие убивает, как это всегда предрекали самые суровые теологи. Век назад оно казалось столь восхитительным, столь невинным, столь хитроумно расфасованным и столь явственно безвредным, что задним числом почти убеждало, что оно, как и опасались адвентисты седьмого дня, — самое совершенное адское изобретение.

— Когда я только просыпаюсь и чувствую подавленность. Когда устану до смерти или когда дети совсем отобьются от рук. Когда прихожу в ярость и готова их удавить. Ну, вы понимаете.

— Держите. Закуривайте когда захотите. Не превышайте рекомендованной дозы.

В основном в клинику Тео приходили женщины, часто с маленькими детьми. Всю жизнь они жертвовали собственными желаниями ради других, и курение было единственной систематической поблажкой, которую они могли назвать исключительно своей. Хоть и слабое, а все же утешение.

— Мне как-то одиноко было, когда не можешь просто сидеть и читать и думаешь, чем бы заняться вместо того, чтоб плевать в потолок. Не знаю, чего меня дернуло. Я просто вышла на улицу, купила пачку и выкурила сигарету.

— Держите. Закуривайте когда захотите. Не превышайте рекомендованной дозы.

Большинству из них неведом слепой оптимизм, который нужен, дабы отказаться от настолько действенного утешения — сигареты. Одна женщина сказала, что поискать спички — уже причина подниматься по утрам.

— Иногда я выставляю ребенка из квартиры, запираю дверь, врубаю радио на всю катушку, усаживаюсь, курю, успокаиваюсь, впускаю его обратно и пою чаем. Думаю, это все в голове, вроде как успокаивает, просто в голове.

— Держите.

Ее волосы разметались по черному пуфику. Глаза блаженно закрывались и открывались, открывались и закрывались. Ее плечи.

— Морковки без глазури. Они там сообразительные.

Все шло чудесно. Люси нарядилась цыганкой: в ушах огромные креольские кольца, а черные волосы стянуты сзади узлом. Макияж заострял ее черты, как на портретном снимке, на ней была какая-то накидка сверху и длинная красная юбка с золотой вышивкой. Свечи мерцали в глубине ее глаз, я подметил это и надеялся, что они мерцают и в моих. Она много смеялась, и я подумал, что она счастлива. Ее зубы сверкали. Она дотронулась до моей руки, когда захотела, чтобы я представил, как ее сестра в гидрокостюме пытается прокатиться на водных лыжах. Ее восторгало все, что когда-либо происходило. Черт, она была невероятна.

После закуски (салат из тертой моркови) она прикурила две сигареты сразу. Я отпил вина и посмотрел на ее руки. Она предложила мне одну сигарету.

— Это волшебная сигарета, — сказала она.

Она наклонилась ко мне:

— Она заколдована. Тот, кто ее выкурит, влюбится в первого же человека, которого увидит.

Я взял сигарету из ее руки.

— И они будут жить долго и счастливо?

— Да.

Я отдал ей сигарету.

— Тогда почему ты не выкуришь ее сама?

— Выкурю, только пусть сначала в меня кто-нибудь влюбится.

Я посмотрел, как горит волшебная сигарета. Осторожно положил ее в пепельницу, так что фильтр примостился в выемке, предназначенной как раз для таких крайних случаев. Уронил двадцатипенсовую монетку на раскаленный уголек и посмотрел, как тает и исчезает дым. В точности как Люси меня учила.

— Это неизбежно, — сказал я. — Но мы даже не дошли до основного блюда.

— О, до основного блюда еще далеко.

Я подлил вина, а она похвалила меня за то, что я положил ломтики авокадо под нужным углом к копченому цыпленку.

Между 1945 и 1980 годами в атмосфере провели 423 ядерных испытания, данные о которых предоставили общественности. Предположительно сведения как минимум о стольких же испытаниях никогда не обнародовали. Радиоактивный осадок после таких взрывов выпадает преимущественно в виде углерода-14 и плутония-329. Углерод-14 распадается на двуокись углерода, поглощается растениями, а затем перерабатывается в органику, которая поступает в пищевую цепь. Его период полураспада — 5730 лет. Период полураспада плутония-329 — 24 400 лет. Предполагается, что за такой срок эти изотопы вызовут 2,4 миллиона смертей от рака, 670 000 из них — до конца этого века.

В июле 1962 года на высоте 400 километров над атоллом Джонстон США взорвали в космосе бомбу мощностью в 1,4 мегатонны. В результате этого взрыва в стратосферу были выброшены окислы азота, ускоряющие разрушение озонового слоя. Разрушение озонового слоя — главнейший фактор, объясняющий увеличение количества случаев кожных онкологических заболеваний в Южном полушарии.