Бенжамен Констан - Адольф
Я хотел прервать его.
- Простите, мой юный друг, - сказал он мне, - если я беспощаден в своих выражениях, но все то хорошее, что мне говорили о вас, ваши способности, поприще, которое вы должны были бы избрать, все это побуждает меня ничего не скрывать от вас. Я читаю в вашей душе помимо вас и лучше вас. Вы не влюблены больше в женщину, которая владеет вами и возит вас за собой. Если бы вы еще любили се, то вы бы не пришли ко мне. Вам было известно, что отец ваш писал мне; вам не трудно было предвидеть то, что я мог сказать вам; вам не было неприятно услышать из моих уст рассуждения, которые вы сами себе постоянно и всегда бесполезно повторяли, - репутация Элеоноры далеко не безупречна.
- Прекратим, прошу вас, этот бесплодный разговор, - ответил ему я. Несчастные обстоятельства могли повлиять на первые годы жизни Элеоноры. О ней можно плохо судить, руководствуясь обманчивой видимостью, но я знаю ее три года. На земле не существует души более возвышенной, характера более благородного, сердца более чистого и великодушного.
- Как вам угодно, - возразил он, - но все это - оттенки, с которыми не считается общественное мнение. Перед нами определенные и общеизвестные данные. Мешая мне вспоминать о них, вы думаете их уничтожить. Послушайте, продолжал он, - в этом мире нужно знать, чего хочешь. Вы не женитесь на Элеоноре?
- Конечно, нет! - воскликнул я. - Она сама этого никогда не желала.
- Так что же вы хотите делать? Она на десять лет старше вас. Вам двадцать шесть. Еще десять лет вы будете заботиться о ней, и она состарится, вы же достигнете половины жизни, ничего не начав, не завершив ничего, что могло бы удовлетворить вас. Вами овладеет скука, ею овладеет дурное настроение. С каждым днем она будет для вас менее приятной, вы с каждым днем будете для нее все более необходимым. И что же станет с вашим знатным происхождением, блестящим состоянием, выдающимся умом? Вы будете прозябать в захолустном углу Польши, забытый друзьями, потерянный для славы, и мучимый женщиной, которая, что бы вы ни сделали, никогда не будет довольна вами. Еще одно слово, и мы не будем возвращаться к смущающей вас теме. Все дороги для вас открыты: литература, военная и государственная служба, вы можете мечтать о самых знатных связях; вы созданы, чтобы иметь все. Но помните, что между вами и всеми видами успеха стоит одно непреодолимое препятствие, и это препятствие - Элеонора.
- Моим долгом, сударь, - ответил я ему, - было выслушать вас в молчании, но я обязан по отношению к самому себе об'явить вам, что вы не вызвали сомнений во мне. Я повторяю, что никто, кроме меня, не может судить об Элеоноре. Никто не может достаточно оценить искренность ее чувств и глубину ее переживаний. Я останусь возле нее до тех пор, пока она будет нуждаться во мне. Если я оставлю ее и она будет несчастна, никакой успех не утешит меня. Если бы я должен был ограничить мое жизненное поприще тем, что буду служить для нее опорой, поддерживать ее в горе, окружать ее любовью вопреки общественному мнению, не признающему ее, то я бы все-таки не считал свою жизнь бесполезной.
Сказав эти слова, я вышел. Но кто бы мог об'яснить мне, благодаря какой непрочности угасло чувство, продиктовавшее мне эти слова, в то время как я произносил их? Я хотел, вернувшись домой пешком, замедлить момент встречи с той самой Элеонорой, которую я только что защищал. Я быстро пошел из города, - мне хотелось остаться одному.
Выйдя за город, я замедлил шаги, и тысячи мыслей осадили меня. Роковые слова: "Между вами и всеми видами успеха стоит одно непреодолимое препятствие, и это препятствие - Элеонора", - раздавались вокруг меня. Я обратил долгий и печальный взгляд на безвозвратно ушедшее время. Я припоминал надежды моей юности, то доверие, с которым некогда я думал управлять будущим, похвалы моим первым опытам, зарю той репутации, которая, как я видел, блеснула и исчезла. Я повторял себе имена многих моих товарищей по учению, к которым я относился с горделивым презрением, и которые теперь, благодаря просто усидчивому труду и правильной жизни, оставили меня далеко позади себя на дороге успеха, уважения и славы. Я был подавлен своим бездействием. Подобно скупцам, видящим в накопляемых ими богатствах все те блага, которые они могли бы на них купить, я видел в Элеоноре потерю всех успехов, на какие я бы мог рассчитывать. Я не печалился о каком-нибудь одном определенном поприще: не испробовав ни одного, я грустил о всех. Никогда не применяя своих сил, я воображал их безмерными и проклинал их. Я бы хотел, чтобы природа создала меня слабым и ничтожным, чтобы по крайней мере избежать раскаяния, обвинения и уничтожения самого себя. Всякая похвала, всякое одобрение моему уму или познаниям были для меня нестерпимым упреком. Это. казалось мне похожим на восхищение перед мощными руками атлета, обремененного цепями и брошенного в глубину темницы. Как только я пробовал ободрить себя, сказать самому себе, что время деятельности еще не ушло, образ Элеоноры, подобно призраку, вставал передо мной и снова толкал меня в бездну. Я чувствовал против нее приступы ярости, и в силу какого-то странного смешения чувств эта ярость ничуть не уменьшала того ужаса, который внушался мне мыслью огорчить ее.
Моя душа, утомленная этими горькими чувствами, стала внезапно искать защиты в чувствах обратных. Несколько слов, случайно произнесенных бароном. Т. о возможности сладостного мирного союза, послужили к тому, что я создал себе идеал подруги. Я размышлял об отдыхе, об уважении общества и даже о независимости, которую дала бы мне такая судьба, ибо те узы, которые я влачил столько времени, делали меня в тысячу раз более зависимым, чем это мог бы сделать скромный и признанный брак. Я представлял себе радость моего отца. Я испытывал нетерпеливое желание снова занять на родине и в обществе равных мне лиц подобающее мне место. Я представлял себе самого себя, отвечающим строгим и безукоризненным поведением на все те осуждения, которые произнесла против меня холодная и вздорная злоба, на все упреки, которыми осыпала меня Элеонора.
Она постоянно обвиняет меня, говорил я, в жестокости, неблагодарности, в безжалостности. О, если бы небо даровало мне жену, которую общественные условия позволили бы мне признать, которую мой отец, не краснея, мог бы принять как свою дочь, я бы тысячу раз был счастлив сделать ее счастливой, О, эта чувствительность, которую не признают, потому что она является страдающей и оскорбленной, чувствительность, от которой настойчиво ждут проявлений, - а к ним мое сердце неспособно из-за гнева и угрозы, - как сладко мне было бы отдаться ей с милым спутником правильной и почтенной жизни! Чего только я не сделал для Элеоноры? Для нее я покинул свою страну и семью, для нее я огорчил сердце старого отца, который еще тоскует вдали от меня; для нее я живу там, где одиноко протекает моя молодость, - без славы, без почестей и без радости. Разве столько жертв, принесенных без чувства долга и без любви, не показывают, на что я был бы способен, побуждаемый долгом и любовью? Если я так страшусь огорчить женщину, которая только своей печалью владеет мной, как заботливо стремился бы я оградить от всякого огорчения, от всякой скорби ту, которой я мог бы отдать себя вполне и без раскаяния! Насколько я бы тогда переменился! Как быстро бы ушла от меня эта горечь, которую считают преступлением, потому что не знают ее источника! Как был бы я признателен небу и добр к людям!
Я говорил так. Мои глаза увлажнялись слезами. Тысячи воспоминаний, словно потоками, вливались в мою душу. Мои отношения с Элеонорой сделали для меня ненавистными все эти воспоминания. Все, что напоминало мне мое детство, места, где протекали первые годы моей жизни, товарищи моих первых игр, старые родственники, расточавшие мне первые знаки внимания, - все это оскорбляло и причиняло мне боль. Я принужден был отталкивать от себя, как дурные мысли, образы, наиболее привлекательные, и желания, наиболее естественные. Наоборот, та подруга, которую так внезапно создало мое воображение, соединялась со всеми образами и освещала все эти обеты. Она разделяла вое мои обязанности, все мои удовольствия, все мои вкусы, она связывала мою настоящую жизнь с той порой моей молодости, когда надежда открывала передо мной такое широкое будущее, с порой, от которой Элеонора отделила меня, как пропастью. Все предметы до мельчайших подробностей вставали к моей памяти: я снова видел перед собой старинный замок, где я жил вместе с отцом, окружавшие его леса, реку, омывавшую подножие его стен, горы, окаймлявшие горизонт. Все эти предметы казались мне такими близкими и полными жизни, что вызывали во мне дрожь, которую я с трудом превозмогал. А рядом с ними мое воображение ставило невинное существо, которое украшало их и одушевляло надеждой. Я бродил, погруженный в эту мечту, по-прежнему без определенного плана, не говоря себе, что нужно порвать с Элеонорой, имея о действительности лишь глухое и смутное представление, и находясь в состоянии человека, подавленного скорбью, который в своем сне был утешен грезой, но который чувствует, что эта греза скоро кончится. Вдруг я увидел замок Элеоноры, к которому я незаметно приближался. Я остановился и пошел по другой дороге. Я жаждал отдалить ту минуту, когда снова услышу ее голос.
