Роберт Уоррен - Дебри
— Даже это, — указывая на ботинок Адама, говорил Аарон Блауштайн, поглощенный своей мечтой.
Адам посмотрел на ботинок.
— Даже это — знак, — говорил старик.
Адам глядел на ботинок. Это мой ботинок, подумал он. Я его создал.
— Знак того, что ты послан Господом, — говорил голос из далекого далека.
Адам почувствовал на себе тысячу тонких, как паутина, нитей, они затягивались, душили его. Казалось, он больше не сможет вздохнуть.
— Это знак, — говорил далекий голос, — что тебя у меня не отнимут. Они не возьмут тебя для своей войны. Ты останешься со мной. В моем доме. О, сын мой! — вскричал он и с этими словами рухнул на колени перед Адамом, уронив сигару, и потянулся к ботинку, как будто хотел прикоснуться к чему-то страшно хрупкому и драгоценному.
Адам сидел погруженный в бездумье, не отрывая взгляда от сигары на полу. Он видел, как красный ковер вокруг горящего кончика сигары стал коричневым, потом почернел. Видел, как поднимается дым от ковра, смешиваясь с голубоватым дымком сигары. Он следил за красным мерцанием чернеющих нитей ткани, по мере того как огонь пожирал их и отделял одну от другой.
И вдруг у него в голове прозвучал голос Старого Якоба из Баварии: ... носить его и даже умереть в нем. Вот что говорил голос внутри его головы, во тьме. С пулей в теле, говорил голос. Но ботинок все равно останется моим, говорил голос.
Адам резко встал с кресла. Он отдернул левую ногу, отшатнувшись от старика, стоящего на коленях, и впечатал ботинок в сигару, в дымящееся пятно на ковре.
— Чего вы от меня хотите? — спросил он старика.
Старик, так и не поднявшийся с колен, посмотрел на него снизу вверх.
— Я хочу надеяться, что не умру от горя, — сказал он и склонил голову, как будто стыдясь своего признания.
— Мне тоже от вас кое-что нужно, — сказал Адам, удивляясь, насколько отчужденно и сурово прозвучал его голос. — Кое-что поважнее.
— Что же?
— Вы богаты, — проговорил Адам, окинув взглядом мрамор, полированное дерево, позолоту и сверкающее стекло. — У вас есть власть. Есть влияние. Вы можете это сделать.
— Что сделать, сын мой?
— Не называйте меня своим сыном. Вы слышали, о чем я прошу вас? — он подождал, и видя, что Аарон Блауштайн не отвечает, сказал: — Я хочу попасть в армию. И вы должны это устроить.
Аарон Блауштайн поднялся, ослабевший, и стоял перед ним.
— Я могу маршировать! — сказал Адам. — Глядите! — он сделал три уверенных шага по комнате, ловко развернулся и обнаружил, что Аарон Блауштайн грустно качает головой.
— Нет, — сказал старик. — Это не в моей власти, — и указал на ботинок.
— Ну и ладно, — резко сказал Адам, отступая. — Пойду пешком. До Виргинии. Я должен быть там. Когда мой отец шел на баррикады, никто не разглядывал его ботинки. Ему дали мушкет. В Растатте ему дали мушкет в руки.
Он подошел и встал, сердитый, перед стариком.
— Думаете, я приехал сюда, чтобы разбогатеть? — спросил он.
— Нет, ты приехал не для того, чтобы разбогатеть, — сказал Аарон Блауштайн.
— Тогда для чего?
Старик погрузился в раздумье.
— Если ты должен ехать, — медленно проговорил он, — я мог бы устроить это. Но никто не даст тебе в руки мушкет. Да... — он помолчал. — Да, я мог бы это устроить, дело в том...
— Я не могу ехать на ваши деньги, — прервал его Адам. — Разве вы не понимаете?
Аарон Блауштайн смотрел на него долго и внимательно.
— Сынок, — сказал он и запнулся.
— Позволь называть тебя сыном, — сказал он, помолчав. — Позволь ощутить это слово на языке, даже если твое сердце остается глухо к нему.
— Это не потому, что сердце мое к нему глухо, это потому...
Аарон Блауштайн поднял руку с неожиданной властностью.
— Ты поедешь, — сказал он. — Я придумал, как тебе...
— Только не на ваши деньги, — прервал его Адам.
— Нет, — сказал старик. — На свои, которые ты заработаешь. Но не у меня. Деньги небольшие, но на жизнь хватит. И чтобы добраться до Виргинии хватит.
Подавшись вперед, Адам положил ладонь на его исхудалую руку. И ощутил, что плоти почти не осталось на кости.
— Вы должны понять, — взмолился он. — Прошу вас, поймите, почему мне необходимо поехать.
— Кажется, я понимаю, — сказал Аарон Блауштайн. — Понимаю.
Он помолчал.
— Но знаешь ли ты — ты сам — знаешь ли наверняка, почему тебе это так необходимо? — он покачал головой. — Нет, — сказал он. — Ведь как раз для этого тебе и нужно ехать — чтобы понять, для чего тебе это. Ибо... вспышка волнения на миг осветила его лицо, — да будет тебе известно, что единственный способ узнать, зачем ты совершаешь какой-то поступок — это совершить его. Только так, наверное, человек и может познать то, что ему знать необходимо.
Он безучастно отвернулся. Сделал шаг, другой. Вдруг колени его подломились, и он без сил рухнул в кресло. Он тяжело дышал.
— Я старый человек, — наконец выговорил он. — И не знаю того, что мне необходимо знать.
Голова его безвольно откинулась на мягкую спинку кресла, глаза закрылись.
— Знаю только, что Стефан, мой сын, умер.
И добавил:
— Я должен был знать, что если ты останешься, ты не заменишь мне сына. Это будет возможно только если ты уедешь. Потому что Стефан уехал.
Глава 6
Адам спрыгнул с большого фургона, и фургон медленно покатил дальше.
Известняковая пыль дороги белым налетом покрыла траву, фенхель и щавель. Над припорошенной мелом зеленью пламенели ярко оранжевые цветки тубероз. Бабочка — тигриного, черного с золотом окраса — свешивала с цветка раздвоенный, как у ласточки, хвост. Утопая ботинками в белой пыли, Адам смотрел, как мерно вспыхивают под солнцем её крылья, открываясь и захлопываясь. Послеполуденное солнце слепило. Воздух стоял не шелохнувшись. Он был почти убежден, что в этом недвижном воздухе можно ощутить щекой даже невесомое, нежное, бархатистое дуновение от медленных, томных взмахов этих крыльев.
Он услышал приглушенный пылью хруст гравия под железными ободами колес второго фургона. Первый — большой — фургон величаво двигался вверх по склону в пятидесяти ярдах от него, белый парусиновый верх сверкал на солнце. Второй фургон поравнялся с Адамом и остановился. Адам поставил на подножку здоровую ногу.
— Сказал тебе сойти, а? — спросил негр-возница.
— Да, — ответил Адам и вскочил на подножку.
— Раскомандывался, понимаешь, — сказал возница.
Адам не ответил, усаживаясь рядом с ним на дощатое сиденье.
Возница подобрал поводья, фургон тронулся.
— Чего он тебя согнал-то? — спросил возница.
— Сказал, что хочет подумать.
— Думает он, — сказал возница. — Ни о чем он не думает, кроме одного.
Адам промолчал. Он смотрел, как ползет впереди большой фургон, ленивой пеной взбивая белую пыль до середины колес.
— Деньги, — сказал возница. — Больше старикану ничего не надо.
Колеса мягко и ровно хрустели по гравию.
— Деньги, — повторил возница. — И ещё командывать. Делай то. Делай сё.
— Я не обиделся, что он попросил сойти, — сказал Адам. — Он имеет право побыть один. Некоторые могут думать только в одиночестве. — Потом добавил: — Это его фургон.
— Делай то, делай сё, — скривился возница. — Ага. А знаешь, откуда он родом?
— Да, — сказал Адам. — Из Каролины.
— Ага, вот именно, из Каа-рли-ины, — презрительно протянул возница. Да он самый что ни на есть настоящий бакра.
— Бакра? Кто это?
— А это такие белые парниши, которые только и умеют что пинать негров и лизать задницы богатеев, — сказал возница. — Дрянной старикан.
Адам внимательно смотрел на фургон впереди.
— Бакра, — говорил рядом возница. — Других слов не знают, кроме ты черный сукин сын и дасэр начальник.
— Он вас когда-нибудь так называл? — спросил Адам.
— Ну, начальником он меня ни разу не называл, — ухмыльнулся возница.
— Я про другое.
— Вслух нет, но от него этим за милю несет, — сказал негр и погрузился в мрачное молчание.
Адам раздумывал над его словами и смотрел на фургон впереди, внезапно ощутив в сердце печаль и растерянность.
— Вы знаете его историю. Как он сюда попал. Чем занимался. Вы слышали, что рассказывал мистер Блауштайн.
— Ага, мистер Блям-стин, — сказал возница. — Да что он, к черту, знает, твой мистер Блям-стин? Еврей-богатей, сидит себе в Нью-Йоуке. Вот я — я там был. Я родился на Юге.
— Мистер Блауштайн жил там. Несколько лет.
— Угу, богател, — сказал возница.
— Он был очень бедным, — сказал Адам. — Бедным коробейником. — Он подумал об Аароне Блауштайне. Попытался представить себе молодого человека с худым, бледным лицом и темными глазами, бредущего по бесконечной раскаленной дороге с котомкой на спине. Короб, так он называл котомку.
