Патрик Модиано - Ночная трава
— Да… Будьте осторожны, Жан… Я много раз видел, как вы говорили с Полем Шастанье, когда заходили в отель «Юник»… Смотрите, он и вас затянет в грязную историю…
Было уже поздно, зрители выходили из театра «Лютеция». За столиками напротив не осталось никого. Агхамури казался еще тревожнее, чем в самом начале нашей встречи. Такое чувство, что он боится выйти из кафе и просидит здесь до самого закрытия.
Я снова задал вопрос:
— А Данни?.. Вы и правда думаете, что та «грязная история», о которой вы говорите…
Он не дал мне закончить. Резким тоном он произнес:
— Это может ей дорого обойтись… Даже с фальшивыми документами они могут ее засечь… Не надо было мне приводить ее в отель «Юник», не надо было знакомить с остальными… Но я просто хотел дать ей передышку… А нужно было сразу уезжать из Парижа…
Он забыл обо мне и о моем присутствии. Наверное, каждую ночь он повторял одно и то же, в этот самый час, оставшись наедине с собой. Потом он тряхнул головой, как бы пробуждаясь от дурного сна.
— Я говорил вам о Поле Шастанье… Но самый опасный среди них все-таки Жорж… Это он достал Данни документы. У него мощные связи в Марокко и контакты с тем другом из посольства… Они хотят, чтобы я оказал им одну услугу…
Он чуть было не доверился мне полностью, но спохватился в последний момент.
— Я не понимаю, зачем искать их общества такому молодому человеку, как вы… У меня-то нет выбора. Но вы?
Я пожал плечами.
— Знаете, я и не ищу ничьего общества. Большинство людей мне безразличны. Кроме Ретифа де ла Бретонна, Тристана Корбьера, Жанны Дюваль и еще немногих других.
— В таком случае, вам повезло…
И как полицейский, желая выманить признание, заговорщически подмигивает подозреваемому, так и он сказал вдруг:
— А ведь признайтесь, это все из-за Данни, да? Если бы вы попросили совета, я бы сказал, что вам лучше порвать с этой девушкой…
— Я никогда не слушаюсь советов…
Я постарался улыбнуться, по возможности искренне.
— Будьте осторожны… Мы с Данни вроде зачумленных… общаясь с нами, вы рискуете подхватить чуму…
В общем, он хотел подчеркнуть, что между ними есть тесная связь, нечто сближающее их, что-то вроде сообщничества.
— Не беспокойтесь так из-за меня, — ответил я.
Когда мы вышли из кафе, была почти полночь. Он, в бежевом пальто и с портфелем в руке, держался очень прямо.
— Прошу прощения… Я сегодня наговорил много лишнего… Не принимайте это всерьез, и не обращайте на мои слова внимания… Это, должно быть, из-за сессии. Я не высыпаюсь… Через пару дней сдавать устный экзамен…
К нему вернулось его достоинство и серьезный студенческий тон.
— В устных дисциплинах я гораздо слабее, чем в письменных.
Он изобразил улыбку. Я предложил проводить его до станции Жюсьё.
— Вот я бестолочь! Даже забыл предложить вам поужинать!
Это был совершенно другой человек. Он снова полностью владел собой.
Мы перешли площадь спокойным шагом. До последнего поезда еще было время.
— Главное, не берите в голову то, что я говорил про Данни… Все не так уж серьезно… К тому же, когда кто-то тебе дорог, невольно принимаешь все близко к сердцу и только напрасно переживаешь по малейшему поводу…
Он говорил четко, с расстановкой, взвешивая каждое слово. Мне вспомнилось меткое выражение: он старался спрятать концы в воду.
Он уже подходил к эскалатору, чтоб спуститься на станцию. Я не удержался и спросил:
— Вы будете ночевать в отеле «Юник»?
Вопрос застал его врасплох. Он секунду помедлил:
— Не думаю… Вообще, мне снова дали комнату в студенческом городке… Там все-таки гораздо удобнее…
Затем пожал мне руку. Судя по тому, как быстро он спускался по эскалатору, он хотел уйти от меня поскорее. Уже сворачивая в переход, он оглянулся, будто боялся, что я пойду за ним следом. А мне хотелось. Я представлял, как мы сидим рядом на платформе, на скамье гранатового цвета, и ждем поезда, который долго не появляется из-за того, что час уже поздний. Он солгал мне, он ехал не в студгородок, иначе бы сел на другую ветку, ту, где станция Порт д’Итали. Он возвращался в отель «Юник». На Дюрок он сойдет. Я в очередной раз пытаюсь узнать, в какую «грязную историю» замешана Данни. Но он не отвечает мне. Здесь, в метро, на скамье, он даже делает вид, будто мы незнакомы. Он заходит в вагон, за ним закрываются двери, и, прислонившись лбом к стеклу, он глядит на меня потухшими глазами.
В ту ночь я пошел домой пешком. Путь до моей квартиры на улице Од был неблизкий, так что я легко мог блуждать в собственных мыслях. Если Данни приходила ко мне туда, то, как правило, около часу. Иногда она говорила: «Я заходила повидаться с братом» или: «Я была у своего ранелагского друга», не вдаваясь в подробности. Из того немногого, что я, казалось, уловил, выходило, что брат — она иногда называла его Пьер — в Париже не живет, но часто сюда наведывается. А «ранелагский друг» звался так потому, что жил где-то недалеко от сада Ранелаг. Если встретиться с братом она никогда не предлагала, то про «ранелагского друга» часто говорила, что как-нибудь познакомит нас. Дни все шли, но обещанья она не выполняла.
Может, Агхамури и не солгал мне, и, пока я шагаю по улице Од, он уже давно вернулся в свою комнату в студенческом городке. А Данни? Слова Агхамури до сих пор отдавались у меня в голове слабнущим эхом: «Она совершила нечто серьезное… У нее могут возникнуть серьезные проблемы…» И я боялся этой ночью прождать ее попусту. На самом деле, я часто ждал ее прихода ночами, но ни разу не был уверен, что она придет. А бывало, она приходила нежданно, под утро, часа в четыре. Я спал чутким сном и вдруг просыпался, разбуженный поворотом ключа в замочной скважине. Вечера, когда я не покидал своего квартала, ожидая ее, тянулись долго, но мне это казалось в порядке вещей. Я жалел тех, у кого каждый день расписан, так что некоторые встречи приходится планировать вперед за пару месяцев. У них все рассчитано и учтено, они никого не станут ждать. Им никогда не узнать, как время дрожит, ширится и потом вновь замирает, даруя ощущение праздности и вечности, которое иные ищут в наркотике, а я — нахожу в простом ожидании. В сущности, я был почти уверен, что ты придешь, рано или поздно. Где-то в восемь вечера я слышал, как соседка запирала дверь и как ее шаги затихали на лестнице. Она жила на этаж выше. У нее на двери была небольшая картонная табличка, где красными чернилами было выведено ее имя: Ким. Ей было примерно столько же, сколько нам. Она играла в какой-то пьесе и однажды призналась мне, что очень боится опоздать и прийти, когда уже поднимут занавес. Она подарила нам билеты, и мы с Данни сходили в один из тех театров на бульварах — теперь его уже нет. Каждый день — кроме понедельника — ее ждало такси: ровно в восемь, а по воскресеньям в два часа дня, перед домом номер 28 по улице Од. Я видел в окно, как она выходила, в куртке на меху, и, сев в автомобиль, хлопала дверцей. Шел январь, стоял жуткий мороз, потом еще всю улицу покрыло снегом, и несколько дней мы прожили вдали от Парижа, в альпийской деревушке. Я уже не помню ни названия спектакля, ни сюжета. Она появилась на сцене после антракта. В черный блокнот я записал одну из реплик ее героини и точное время — двадцать один час сорок пять минут, — когда она ее произнесла. Если бы меня тогда спросили, зачем, я думаю, что не смог бы внятно ответить. Но сегодня я понимаю: я делал засечки, мне нужны были ориентиры, названия станций метро, номера домов, родословные собак, будто я боялся, что все люди и вещи могут в любой миг пропасть из вида или исчезнуть и надо сохранить хотя бы свидетельство того, что они существовали.
Каждый вечер я знал, что где-то в двадцать один час сорок пять минут она скажет со сцены в зрительный зал:
«Как мало мы значили в жизни этого человека…»
И когда я пишу эту фразу теперь, полвека спустя — а то и век, я разучился считать годы, — чувство пустоты оставляет меня на какой-то миг. Такси ровно в восемь вечера, страх не успеть к занавесу, куртка на меху, потому что зима и снег, привычные, повседневные жесты, теперь забытые насовсем, пьеса, которую больше никто никогда не увидит, давно стихшие овации и смех, и сам театр, разрушенный уже давно… «Как мало мы значили в жизни этого человека…» В понедельник, когда она отдыхала, в ее окне вечерами тоже горел свет, и это меня успокаивало. В прочие дни я оставался один во всем доме. Порой у меня было чувство, что я теряю память и уже не понимаю, что здесь делаю. Пока не приходила Данни.
С ней мы гуляли по улицам, где прошло мое детство, по тем районам, которые сам я тогда обходил стороной из-за тягостных воспоминаний, — теперь же они не вызывают во мне никаких чувств, до того все в них переменилось. Мы прошли отель «Руаяль Сен-Жермен» и оказались у дверей гостиницы «Таранн». Я увидел, как из гостиницы вышел тот самый писатель, которым я тогда восхищался и у которого одно из стихотворений называлось «Данни». Кто-то за нашими спинами крикнул: Жак!.. — и он обернулся. Он удивленно посмотрел на меня, решив, что это я окликнул его по имени. Мне хотелось воспользоваться случаем, пойти ему навстречу и пожать руку. Я бы спросил его тогда, почему он назвал стихотворение «Данни», — может, он тоже знал девушку с таким именем. Но я не осмелился. Наконец другой мужчина подошел к нему, еще раз назвав его Жак… — и тогда он понял ошибку. Мне даже показалось, что он улыбнулся мне. Вдвоем они пошли перед нами вдоль бульвара, в сторону Сены.
