Барбара Фришмут - Мистификации Софи Зильбер
Когда Софи подошла к отелю, в саду сидело лишь несколько курортников из ближних пансионов, столики, накрытые для постояльцев гостиницы, были еще не заняты. Она поднялась к себе в комнату, сняла серебряное ожерелье, которое надела, только чтобы к нему привыкнуть, — оно совсем не подходило к ее платью, — и помыла руки.
Она так долго просидела на солнце, что лицо у нее порозовело и можно было вполне обойтись без румян. Софи протерла одеколоном шею и руки до плеч, то и дело поглядывая вниз, в сад, понюхала огненные лилии в вазе, ничуть не утратившие своей свежести, и так как в саду все еще было безлюдно, покрыла лаком облупившиеся ногти, помахала руками, словно крыльями, чтобы высушить лак, и, не выдержав сосанья под ложечкой, спустилась вниз, но не встретила по дороге никого из постояльцев.
Ее столик стоял в приятной полутени, на таком месте, откуда она могла без труда обозреть весь сад, но там все еще не произошло ничего такого, что могло бы привлечь ее внимание.
Когда кельнер, тот же, что подавал вчера, налил ей бульона с омлетом, она попыталась безобидным вопросом пробить броню его молчания. Сделав вид, будто не замечает накрытых столов, она спросила:
— А остальные гости, что, уехали на экскурсию?
Кельнер улыбнулся.
— Эти дамы долго спят, завтрак им подают в комнату. Так что обедать они приходят гораздо позже.
Чтобы не выдать своего любопытства, Софи ничего не сказала по этому поводу, только попросила кельнера не давать ей ко второму картошки.
— Понимаете, — пустилась она в объясненья, — ешь ее, ни о чем не думаешь, а потом боишься стать на весы.
— Ваша матушка тоже во многом себе отказывала ради фигуры, она строго следила за тем, чтобы не полнеть. Но перед бульоном с омлетом и она не могла устоять, только ела его чаще всего, когда приходила сюда вместе с Зильбером, — мол, из-за него.
Зильбер. Софи невольно вернулась к мыслям о нем. Но теперь она думала о другом Зильбере, о Зильбере тех времен, когда ее матери уже не было в живых. По его совету она продала виллу, которая все больше превращалась в обыкновенный дом, и переехала в столицу. Ему она была обязана тем, что дом удалось продать не слишком дешево. Зильбера в последние годы постиг ряд финансовых неудач, иначе он не позволил бы ей продавать виллу. А она, со своей стороны, не хотела допустить, чтобы он отдал последние деньги на ее образование. Пока Зильбер был жив, он распоряжался ее имуществом. После его смерти она быстро все растратила. Она настояла на том, чтобы снять себе комнату, хотя Зильбер предложил ей воспользоваться частью его просторной квартиры. Впоследствии она унаследовала ее всю. Это было ее единственное достояние. Теперь, когда у нее есть постоянный ангажемент, она сможет наконец поселиться в этой квартире.
Когда они переехали в столицу, в их отношениях все переменилось. Теперь не она, а Зильбер искал сближения. Но Зильбер оставался самим собой. Он хотел, чтобы она пришла к нему первая. Изо дня в день, с часу на час он ждал, пока она не изъявит желание, готовность упасть в его объятья. А она ждала, пока он просто придет и возьмет ее. Быть может, она даже ожидала от него предложения или, по крайней мере, объяснения в любви. Хотя и знала, что испугается этого. Теперь, когда ей уже ничто не мешало броситься ему на шею — ни страх перед матерью, ни угрызения совести, она почему-то больше не испытывала такого желания. И она стала держать себя с Зильбером более по-детски, нежели в детстве.
Перемена в ее чувствах к Зильберу только отчасти объяснялась внешними обстоятельствами — новым окружением в актерском училище, обществом молодых коллег. Причина крылась скорее в изменившейся ситуации. Пришло время, когда она сама должна была проявить решимость. От нее зависело, осуществит или не осуществит она мечту своих детских лет. И она хотела ее осуществить. Хотела изведать объятия Зильбера. Она была уверена, что однажды, один-единственный раз бросит ему вызов. И тогда чары спадут. Она будет свободна, свободна и от Зильбepa тоже, как бы сильно он ее ни любил. Считаться с ним она больше не станет. Понемногу в ее сознании угнездилась мысль о разнице в годах — более сорока лет отделяло их друг от друга.
Ах, Зильбер! Она любила и все-таки не любила его. В отроческие годы он занял в ее жизни так много места, что ей казалось немыслимым не вырваться от него теперь. Пока это их единственное сближение не состоялось, все еще висело в воздухе.
Зильбер немало страдал от ее колебаний, хотя, казалось, не сомневался в том, что однажды она придет, не сомневался даже, когда, пользуясь каким-нибудь случаем, обнимал ее за плечи, а она решительно отстранялась. Он понимает, говорил он, ее стремление к самостоятельности, к толике свободы, которая подобает ее юности. И что удивительно — он тоже начал говорить о разнице в годах. Он по-прежнему опекал ее, давал советы и помогал материально, насколько это было в его силах и насколько она ему позволяла.
Он выводил ее в свет, когда это было угодно ей, — в театр или в ресторан. Теперь пришел ее черед что-то разрешать или на что-то соглашаться. И ощущение его зависимости от нее подняло Софи на такую высоту, что Зильбер даже испугался: будто из рук у него вдруг вырвалась вещь, которую он до того крепко и долго держал.
Так прошло более года. Ожидание с одной стороны и выдержка с другой все больше походили на соблюдение какого-то ритуала со строго определенными правилами, которые становились все более тягостными. Это состояние перемежалось маленькими компромиссами, например, когда они, здороваясь или прощаясь, целовали друг друга в щеки или когда Зильбер подносил к губам руку Софи, что она принимала с невозмутимостью зрелой дамы.
На квартире у Зильбера Софи появлялась все реже. Обычно они встречались в каком-нибудь кафе, оттуда шли в другое кафе или в оперу. Потом Софи позволяла Зильберу проводить ее домой, но к себе не приглашала — ни разу даже не показала ему свою комнату. Зильбер скрепя сердце принимал это как должное, как стремление оберечь то, что он с улыбкой называл ее личной жизнью. Она еще слишком юна, думал он, чтобы поступиться этой жизнью ради него.
Софи никогда толком не знала, чем занимался Зильбер, когда жил не у них, и теперь у нее тоже было самое туманное представление о том, как он добывает средства к жизни. Ей было известно только, что он коммерсант. Но, по-видимому, в последние годы дела его шли неважно, потому что он начал во многом себе отказывать, и когда бы она ни позвонила ему по телефону или ни зашла сама, он неизменно оказывался дома. Чаще всего сидел за книгой или с лупой в руках копался в своей коллекции окаменелостей, куда нередко разрешал заглядывать Софи в ее детские годы. Многие из этих камней он собрал в горах, у подножья которых жили Софи с матерью, и ей вспоминались их прогулки втроем, откуда Зилъбер возвращался с рюкзаком, полным камней. Когда она была еще маленькой, эта его страсть ее раздражала: если он считал, что в какой-нибудь груде обыкновенных камней может найтись нечто стоящее, ей приказывали терпеливо ждать, пока он всю эту груду не переберёт.
Его нынешняя готовность всякий раз, когда бы ни пришла Софи, оторваться от своих минералов и всецело посвятить себя ей, навела ее на мысль о том, какое большое место заняла она в его жизни. Зильбер старался это скрывать, но Софи все яснее чувствовала, что он живет уже только ею. И она с ужасом представила себе, как он сидит все время дома и ждет, чтобы она позвала его, чтобы она попросила его сделать то, что казалось ему теперь единственно важным. Словно бы все силы, какие еще у него оставались, он сосредоточил на ней, отказавшись от иных дел и забот. И не то чтобы в последнее время он особенно сдал, он даже не так уж и состарился. Только похудел, и глаза его мерцали тихим огнем, позволяя предполагать что скоро в них вспыхнет яркое пламя.
И все-таки он был прежним Зильбером: вставал с места, чтобы пододвинуть ей стул пли набросить на плечи жакет, и все это делал с такой естественностью, которую Софи могла оценить лишь в тех случаях, когда незадолго перед тем или вскоре после того встречалась с другими людьми, отнюдь не отличавшимися ненавязчивой заботой Зильбера.
Однажды на кухне его домоправительница сказала Софи, что он часами бродит по городу. Она определяет это по ботинкам. Зато, если кто-то хочет переговорить с ним по делу, он отказывается, каждый раз под новым предлогом. «Ума не приложу, чем это может кончится», — говорила старая женщина, чистя овощи для обеда.
Опустив глаза, Софи поставила поднос с грязной посудой. Она непременно хотела, как в прежние времена, сама убирать со стола после завтрака, хотя Зильбер и пытался снова и снова внушить ей, что она здесь гостья.
— Должно быть, вы очень его любите, — упорно продолжала домоправительница, — раз все еще приходите навещать. Наверно, давно с ним знакомы?
