Бедные дворяне - Алексей Антипович Потехин
– Но ты подумал ли когда-нибудь о том, что будет со мною, если ты разлюбишь меня…
– Не думал и не хочу думать…
– Я умру либо сойду с ума, – сказала Юлия Васильевна сантиментально.
– Ах, Юлия, признаюсь тебе откровенно: вот подобными фразами ты можешь охладить меня. Я люблю жизнь, веселье, радость в лице женщины… Сентиментальность и нытье не в моем вкусе: они мне противны.
– Но ты забываешь, Поль, что я по твоей милости оскандализирована пред целым обществом: от меня все отворачиваются, мне не кланяются, меня оскорбляют публично по твоей милости…
– Погоди вот немножко: дай мне только победить моих врагов – и, поверь – к тебе возвратятся и уважение, и внимание общества… Я знаю этот мирок.
– Ну а если этого не случится?… Каково будет мое положение?… Ты только подумай об этом…
– Но послушай, Юлия… Чего же ты наконец хочешь от меня?
– Побольше любви и внимания… Дай мне наконец уверенность, что я не игрушка твоя на одну минуту, что ты никогда меня не бросишь…
– Никогда!.. Каково словцо!.. И это говорит женщина, которая была влюблена в своего мужа, а потом возненавидела его… Ведь ты тоже давала ему клятвы в самой любви… А велика ли была эта вечность?…
– Но он никогда так не страдал за меня, как я за тебя; я никогда не чувствовала такой обязанности постоянно любить его, как должен ты чувствовать теперь, после всего что случилось… Наконец, я не знала, что он сделается таким пьяницей и так охладеет ко мне…
– Ну, почему же ты знаешь, что я не утрачу некогда всех своих достоинств в твоих глазах?… Вот тебе начинает представляться, что я охлаждаюсь в чувствах к тебе… Слово-то ведь какое выдумали: насилу выговоришь!.. Ну, следовательно, и ты должна охладеть…
– Ты шутишь, ты смеешься на до мной, Поль…
Юлия Васильевна заплакала.
– Браво, уж и слезы на сцену… Нет, Юлия Васильевна, пожалуйста… Мы начинаем вести себя, как мальчишки. Кончите это, если не хотите сами испортить наших отношений…
– Ну, ну… Изволь, я успокою тебя: не стану ни плакать, ни говорить тебе о том, что чувствую, что меня мучит, только не переставай любить меня. – Юлия Васильевна обвила руками его шею.
– Ну вот так лучше, только дай мне время… Нужно писать, да того и смотри – кто-нибудь войдет…
– Что же ты мне не расскажешь, в чем состоит донос на тебя?
– Э, мой ангел, это мерзость, о которой не стоит говорить… И слуха твоего сквернить не хочу…
– Ты опять что-то скрываешь от меня… Тебе совестно мне признаться… Верно, есть в этом доносе правда?
Рыбинский нахмурился. Эта продолжительная беседа на одну и ту же тему надоела ему; привязчивость Юлии Васильевны делалась ему противна, но он сдержал себя, чтобы не сказать чего-нибудь слишком грубого.
– Правда или нет – это все равно, – сказал он довольно сухо, – только совеститься и скрывать мне нечего, потому что это известно всему городу; и если тебя мучит любопытство, то ты можешь узнать все от первого встречного… Но я тебе повторяю, что не хочу оскорблять твоего слуха, передавая те мерзости, в которых меня обвиняют… Ну, однако, поди, пожалуйста, Юлия… Мне некогда… Да и право, муж войдет… Нехорошо…
– Ну, ну, уйду… Только не сердись и поцелуй меня…
Никогда Юлия Васильевна не была так противна Рыбинскому, как в эту минуту, и никогда он не целовал ее так холодно, как в этот раз.
«Нет, это из рук вон противно, – думал он, провожая глазами Юлию Васильевну. – Эта история становится серьезна и скучна… Женщине благо начать, а там ее упрекам, ее требованиям и конца не будет… Нет, видно, надобно как-нибудь кончить… Она начинает играть в очень опасную игру… Пожалуй, затянешься так, что после и выхода не будет…»
А Юлия Васильевна в то же время думала: «Нет, нет, он стал не тот, он, видимо, отделывается фразами, отшучивается… Он намерен бросить меня… Я ему надоела… Надобно наблюдать за ним и не выпускать из рук…»
X
Грозные следователи приехали, и следствие над Рыбинским началось. Хотя следствие это производилось по секрету и следователи все свои действия покрывали непроницаемой тайной, но в городе все было известно еще до их приезда, а таинственностью своих действий следователи утешали только сами себя, потому что каждый их шаг, каждая строка, выходившая из-под их, покрытого мраком, пера, в ту же минуту становились общим достоянием. Этому много способствовал сам Рыбинский, нарочно оглашавший все, что следователи особенно желали бы скрыть. И напрасно ретивые следователи, воодушевленные лично им высказанным желанием губернатора, старались отыскать обстоятельства, которые могли бы обвинить Рыбинского: он везде выходил чист и прав. Сам он давал на все запросы следователей письменные объяснения очень ловкие, определенные, написанные тоном умеренным, скромным, но с достоинством. На запрос относительно побоев, будто бы нанесенных Рыбинским Осташкову, он отвечал с иронией, что хотя губернатору должно быть известно, что подобные жалобы не имеют никакого значения и силы, если не подтверждены свидетельством посторонних лиц, которых Осташков не указывает, и хотя его превосходительству не следовало бы даже принимать подобной бездоказательной просьбы, а не только назначать по ней следствие; и хотя ответ обвиняемого подобным образом может быть определен заранее, но он считает себя обязанным отвечать, что он никогда не бил Осташкова, и в то же время заявить, что он оскорблен доверием, которое его превосходительству угодно было дать такой бездоказательной клевете, и полагает, что и все дворянство уезда, удостоившее его избрания в свои предводителя, сочтет себя оскорбленным в его лице. На запрос о жалобе Осташкова, что он не захотел принять участия в притеснениях, нанесенных ему его отцом и дядей, Рыбинский отвечал, что он не хотел только допустить вмешательства в это дело Паленова, который без всякого права и без всякого основания осмелился обратиться к нему, предводителю, с письмом, наполненным неуместными и оскорбительными выражениями, а что он не оставил просьбы Осташкова без внимания – и это гг. следователи могут видеть из того, что на другой же день был послан вызов к отцу Осташкова, по которому он и явился: выслушавши же его
