Анастасия Вербицкая - Дух времени
— «Сама»-то у нас слегла, — пела Федосеюшка, ловко застегивая кнопки на плече. — И что это за господа бесстрашные какие! Всюду на блюдцах налили спирту. Нешто так можно? Не ровен час глотнешь, не доглядев… Все нутро сгорит. Ведь одной рюмочки довольно, чтобы на тот свет попасть… Прошлое лето соседская горничная померла… Ее любовник бросил, и она этого самого спирту хватила. Одну только рюмочку… Ай-ай!.. И похудали же вы, Лизавета Филипповна! Так и пляшет все на вас!..
Лиза вышла бледная, как кружева ее платья. На пороге, повинуясь какой-то неодолимой силе, она оглянулась на Федосеюшку…
Что говорили ей эти змеиные глаза… Что? Что?.. Что?..
Когда она показалась на террасе, вся в белом, с трагически-прекрасным лицом, гордая, как королева, — все ахнули… «Прежняя Лиза!» — крикнула Катерина Федоровна. «Новая Лиза!» — с ударением сказал Тобольцев. Он низко склонился пред нею и поцеловал ее руку… Как будто благодарил…
Она поняла… и улыбнулась. «Слава Богу! — крикнула Фимочка. Я уж боялась, что ты забыла, как люди улыбаются…»
Лиза холодно взглянула на Соню и протянула ей пальцы, как принцесса подданной. О да!.. Она не боялась ее сейчас. Глаза Тобольцева сказали ей, что она прекрасна.
Соня казалась растерянной. Только в эту минуту она оценила трагическую красоту Лизы — красоту, которая не боится бессонных ночей, слез и страданий, которой не нужны краски, пудра, свежесть…
За пирогом шла оживленная беседа. Несмотря на головную боль, Фимочка, повязанная полотенцем, намоченным в уксусе, и похожая на турчанку в чалме, кушала пирог и болтала глупости. Тобольцев поддерживал ее. И Лиза лихорадочно хохотала своим странным, отрывистым смехом, внезапно смолкая и задумываясь. «Что с нею нынче?» — думала Катерина Федоровна. Она вообще не была спокойна. Недомолвки Сони показались ей подозрительными. Как мог Чернов отпустить ее сюда?
Она заперлась с сестрой в своем будуаре. Плача, Соня призналась ей во всем. Да, она бежала от мужа. Он начал пить. Он ревнует ее к каждому статисту. У нее нет сил больше терпеть такую жизнь… Но это еще не все… Он изменил ей. Да!.. С кафешантанной певичкой. Сперва говорил, что это в пьяном виде и что его надо простить. Потом стал говорить, что хотел разбудить ее ревность…
— Боже мой!.. Несчастная Сонечка…
— Что бы там ни было, я не прощу его! Он мне гадок… Я его губ, его глаз видеть теперь не могу! Катя… Милая… Защити меня! У меня нет паспорта. Он грозил вернуть меня по этапу. Спрячь меня! На тебя и Андрюшу вся надежда…
Она горько плакала на груди Катерины Федоровны. В эту минуту она опять чувствовала себя жалкой стрекозой, раздавленной беспощадной жизнью. Но в Кате она уже не видела жестокого муравья. Это был друг, самоотверженный и благородный. Обманывать ее с Андреем по-старому, целуясь за ее спиной?.. Нет… Нет… Этого она уже не сделает!
А в эту минуту Лиза, положив руки на плечи Тобольцева, говорила страстным, задыхающимся голосом: «Поклянись мне, что ты равнодушен к ней!.. Что ты не изменился за эту ночь!»
— Лиза! Разве ты не чувствуешь своей власти надо мной?
— Ах!.. Все равно! Ты, и не любя, можешь целовать… И не любя, не оттолкнешь… Разве я не знаю тебя?.. Нет, ты поклянись мне самой страшной клятвой, что ты не дотронешься до нее… Даже если она сама кинется тебе на шею… Боже мой! Пока мы не сядем в вагон, я ни минуты не буду спокойна!
После обеда Катерина Федоровна слегла. Голова разбаливалась все сильнее. Она позвонила Федосеюшку.
— Дайте спирту!..
— Последний на блюдце вылила у Анны Порфирьевны.
— Ах, досада! Ну, ступайте в аптеку… А где Соня?
— В парк прошли с Андрей Кириллычем…
Не успела Федосеюшка уйти, как Лиза скользнула наверх и приникла к окну башенки. Ждать ей пришлось недолго. Вон мелькнуло белое платье Соньки… «Куда они идут?.. Неужели?.. Да, да!.. На ту скамью… Неужели?..»
Она взялась за грудь рукою. В глазах ее темнело… Привести другую на это место, где еще вчера… Ах! Она это знала, знала… Разве можно ему верить?.. Такому, как он?..
«Сели… Боже мой!.. Если теперь…»
Она схватилась за бинокль, который принесла… О!.. Как видно! Он взял ее за руку… «Так… Так… Ха! Ха! Конечно… Боже мой! Боже мой!.. Что мне делать, если он…»
— Милая девочка моя, — говорил Тобольцев Соне. — Конечно, Катя и я — мы твои первые друзья. Я давно тебе предрекал, что, кроме горя, он тебе ничего не даст. Но разве вас, женщин, разберешь?.. Ты как будто даже любила его…
— Я… Его?..
— Ну-ну! Полно! Не будь неблагодарной… Любовь всегда прекрасна, кто бы ни внушал ее нам…
— Это было забвение, а не любовь… Теперь я это знаю!
«О Господи!.. Не влететь бы тут еще!» — подумал он с досадой и юмором. — Я, Сонечка, уезжаю на днях… Если б он явился за тобою до моего отъезда, это было бы всего удачнее…
— Ты уезжаешь? Куда?
— На юг… По делу…
— Ты уезжаешь? Боже мой!.. И надолго?
— На месяц. А что?.. Разве я тебе так нужен?
Она всплеснула руками и заплакала. Она ясно почувствовала, что она ему не нужна. Тобольцеву сталь жаль ее. Забыв предосторожность, он, как ребенка, начал гладить ее по голове. И расслышал сквозь ее рыдания: «Я так рвалась тебя видеть!.. Я не могу жить без тебя!.. Вся жизнь теряет смысл…» И так естественно вышло, что она обвила руками его шею и жадно приникла к его губам… на этот раз со всею страстью проснувшейся чувственной женщины. «Влетел!.. — подумал он с грустной насмешкой. — Слишком много любви!..»
…………………………
Федосеюшка вернулась из аптеки. Когда она проходила в свою комнату, она видела, что дверь в гардеробную наверху открыта… Окно тоже… На полу что-то блестело…
Она ахнула… Она узнала Лизин бинокль. Федосеюшка подняла его с усмешкой… Обнявшаяся пара там, под елью…
Она все поняла…
И как это часто бывает в жизни, явления, мимо которых мы проходили, не замечая их, вдруг встают перед нами во всем их глубоком значении… Какой-то орлиной зоркостью души через гряду мелочей, загромождающих жизнь, мы видим сущность, ускользавшую от нашего сознания, мы видим начало цепи. В это мгновение драма Лизиной жизни раскрылась перед другой исстрадавшейся, замученной женской душой… «С Николай Федорычем жила не любя… Любила другого. И всю-то жизнь его одного любила! Еще когда портрет его у „самой“ выкрала… И счастья, стало быть, никогда не знавала…»
Она стояла с бьющимся сердцем. Мысли закружились, как хлопья снега в метелицу… И все поплыло перед глазами…
Она охнула и прислонилась к стене. Холодный, изнуряющий пот вдруг смочил все ее тело… Но не прошло мгновения, как она затряслась вся в ознобе, и зубы ее застучали…
Как автомат, прошла она к Катерине Федоровне, отлила ей спирта и медленно спустилась вниз…
Она знала теперь, что надо им обеим… Она это знала.
У порога Лизиной комнаты, в оранжерее, она задержалась на одно только мгновение. Потом, не стучась, толкнула дверь.
Лиза лежала на кушетке лицом вниз, вцепившись пальцами в волосы. Казалось, вихрь ворвался в эту комнату, опрокинул мебель, разбил статуэтки, вазы с цветами… Казалось, вихрь смял, скомкал, истерзал это час назад изящное существо, растрепал пышные волосы, изорвал белое платье, дивные кружева, исказил до неузнаваемости нежное личико… Но буря унеслась… оставив за собою развалины…
Федосеюшка побледнела, когда огромные глаза, полные мрака и тайны, остановились на ней… Эти глаза через ее голову, через эти стены, уже глядели в Бесконечность…
Сердце Федосеюшки дрогнуло… Что-то новое жаркой волной влилось в него и наполнило его до краев… Все муки, пережитые ею полгода назад и в эти последние четыре дня, испепелившие ее душу, пошатнувшие вконец ее давно нарушенное равновесие, она их видела сейчас воплощенными в лице другой… Та, кому она завидовала до боли, кого ненавидела каждой каплей своей крови — она страдала. Ревность вонзила когти в это сердце и пила его кровь. Лиза думала о смерти… И только смерть — Федосеюшка это знала — может дать ей покой…
Вся злоба ее и месть, что будила в ней эта женщина; все, что обдумывала она в бессонные ночи; все, что видела отраженным в черном колодце; все, чем она жила эти полгода, — угасло в ее душе, когда она увидала это лицо уходящей… эти глаза, глядевшие в бесконечность… «Одна доля, видно, всем нам суждена…» — сказал ей какой-то внутренний голос… И по тайной ассоциации всплыл зловещий стих: «Смерть одна спасет нас, — смерть!..»
И ничего, кроме страшной жалости к себе и к женщине вообще, обманутой, страдающей, отверженной женщине — не было уже в сердце Федосеюшки… Дрожь унялась… Необычайная тишина, сладкая и благоуханная, сошла в ее душу, так долго бившуюся в когтях страсти и злобы… так долго тосковавшую, так долго искавшую забвения и выхода… Теперь все было ясно и просто… И для Лизы… и для нее самой…
