Восставшие из небытия. Антология писателей Ди-Пи и второй эмиграции - Владимир Вениаминович Агеносов
Она сидела, вцепившись костлявыми пальцами в борт скамьи, чуть раскачиваясь в такт дыханию и жалко подрагивая головой.
Жалость к ближнему всегда спасает от обидной жалости к самому себе.
Мне стало легче.
И уже совсем легко и по-обывательски любопытно, когда, поведя в сторону биноклем, я снова поймал в конце аллеи романтического паренька.
Он шагал, вытянув шею, впившись выпуклыми глазами в серебристый блик впереди, – весь волнение, надежда, восторг и стремительность. Было очевидно: он вообразил, что вернулась его подруга…
Я думаю, он сильно был близорук. Иначе не подошел бы так близко к застывшей на скамейке старухе.
Но он подошел почти вплотную и даже заглянул ей в лицо.
И она подняла голову на шорох его шагов и, я видел отчетливо, улыбнулась ему запавшими старческими губами, как пиковая дама – герою пушкинской повести.
Не знаю, ощутил ли он мистические бемоли этого маленького бытийного эпизода, какие ощутил я.
Но – как он отпрянул!!
– Вот так фикус! – пожала плечами камелия.
– Не «фикус», а фокус! И не трясите листьями, вам вредно… – сказал кактус.
А я пошел к своему письменному столу.
Чтобы записать:
«Если вы живете в довольно-таки северном городе, если ваши окна при этом выходят в ботанический сад и если у вас есть бинокль, то…» и так далее.
…Показавшему нам свет
Роман, построенный, как это часто бывает у Л. Ржевского, на автобиографическом материале, рассказывает о чудесном выздоровлении приговоренного врачами к смерти бывшего военнопленного, ныне ди-пийца Вятича. Повествователь и знакомая Вятича актриса Мара, посещая больного наблюдают его выздоровление под воздействием русской девушки-остовки Анны Гуд.
Ниже помещены два фрагмента из романа.
Один, представляющий боковую сюжетную линию книги Ржевского, рассказывает о встрече друзей с находящимся в той же лечебницы солдатом Селезневым и его смерти.
Второй представляет реконструированную повествователем-филологом решающую встречу Вятича с Аннушкой.
Часть вторая
2
В конце мая застали мы однажды его [главного героя романа Вятича. – В.А.] в волнении и суете: утром в лазарет привезли больного, который оказался русским, а в прошлом – его ординарцем в первую осень войны. Связывали обоих боевые разные эпизоды и та особая дружба командира и солдата, которая не забывается. Словом – встреча! Помнится мне, я слышал уже раньше эту фамилию – Селезнев, не то даже видел его в полесском окружении.
– Да, да, конечно, видели, у меня в землянке, – говорил Вятич, снуя из угла в угол по палате. – В плен он попал тоже раненым, как и я. Потом, совершенно оголодавши, угодил к здешнему баварскому кулаку, где его и доехали: скоротечный процесс в обоих легких и в горле. Сняли его с транспорта в СССР, потому что началось кровотечение, и когда привезли сюда, он отчаянно протестовал, требовал, чтобы везли дальше, на родину. Главный врач вызвал меня для уговоров…
– Вас?
– Ну, да, в переводчики, чтобы его успокоить. Ведь он прямо-таки бушевал, хоть и сама кротость, – никогда не мог бы его раньше таким представить: «Хватит! Выпили из меня всю кровушку! Часу лишнего не хочу здесь у вас оставаться!»… Хрипит, кровь на губах… Узнал меня, разрыдался ужасно. Его рядом положили, как раз за стенкой, тоже в одиночку. Врач говорит, считанные дни… Вы посидите, я только загляну к нему на минутку, посмотреть, есть ли еще лед…
Когда Вятич вернулся, мы заставили его самого лечь и измерить температуру. Жар был порядочный, но он продолжал, несколько сбивчиво, рассказывать:
– Простой ведь колхозник, печник по профессии, но вы вообразить себе не можете, какой душевный и цельный человек! Благожелательность ко всем удивительная и готовность помочь… Я расскажу потом, как он отхаживал для меня одну лошадку, попавшую к нам как трофей. Когда ее отняли – мне по штату лошади не полагалось, – он чуть не плакал и все твердил, что несправедливо. К справедливости у него вообще особая какая-то тяга и вера, что вот она где-то тут, или придет во всяком случае непременно, – русского склада черта…
– Словом, второй Платон Каратаев, этот ваш Селезнев…
– Ну, как вам сказать… Прежде всего, он еще не стар и вполне безрелигиозен; Фроле-Лавре и вообще никаких молитв не знает, но вот эта вера его в какую-то общую целесообразность – она у него тоже как бы иррациональная, нутряная, так что, пожалуй, той же природы, что и каратаевская… Постойте! – он вдруг прислушался, опершись на локоть, и спустил ноги с кровати. – Собственно, нужно бы к нему туда постоянно сиделку. Я все время боюсь, что… Давайте зайдем к нему сейчас все втроем, на минуту! Это его подбодрит…
– Или повредит…
Мы поспорили немного, повредит или нет, и отправились.
Да, конечно, я где-то его уже встречал, хотя нужно было усилие, чтобы опознать прежнее его лицо в этом бескровном, с запавшими воронкой щеками в рыжей щетине; особенно глаза, бегавшие, помнится, раньше, как пузырек ватерпаса между надбровьем и скулами, а теперь стоячие и большие в воспаленной каемке век.
– Вот, Селезнев, земляки, тебя навестить… Нет, не шевелись и не раскрывай рта.! Петрович, в нашем был корпусе. А это – Мара…
У него сузились в углах глаза и на скулы выплыла краска. Мне надолго запомнилась стоявшая рядом на столике миска и в ней костистые пальцы с длинными в желтых гранях ногтями, вылавливающие мутные кусочки льда… Он вытер мокрую кисть руки о пододеяльник и подал мне, потом Маре.
– Откуда же родом-то? – Шопот у него был не беззвучный, как у Вятича, а хриплый, натужный, от которого судорожно полз к подбородку кадык.
Я сказал, что москвич, и про Мару, что она из Саратова.
– Саратова? Аккурат, значит, из моих самых мест. Скаж-жи ты… И какая ж ладненькая…
– Селезнев – заметь, Мара, – всегда предпочитал белобрысых.
– О-ох… всех предпочитал! Беленьких, рыженьких, черненьких… Все были хороши! По району гоняешь бывалоча – знакомств конца нет. Ну, как говорится: ехал к Фоме, заехал к куме. Верно, товарищ лейтенант?
Он улыбнулся, и если б я не узнал его раньше, – теперь, по этой улыбке, обращенной к Вятичу, плутоватой и необыкновенно жалкой во вмятинах щек, припомнил бы обязательно.
– Верно, но ты лучше помалкивай.
– Я только спросить: откуда вот они… саратовская?
– Из Саратова самого, – сказала Мара и, перехватив мой взгляд, присела около кровати на стул. – Я там в театре работала,
