Блистательные годы. Гран-Канария - Арчибальд Джозеф Кронин
– Прохвосты, – буркнул Джимми с безмерным сочувствием, – вконец вас разорили. Мерзавцы. Ей-богу, под присмотром башковитого и рукастого парня этому поместью можно было бы вернуть былую славу. Прекрасное место.
Захваченный многообещающей идеей, Коркоран открыл было рот, чтобы заверить хозяйку в благородстве своих намерений. Но она пробормотала:
– Верно, сеньор. Но вы тоже будьте осмотрительны в речах. Говорить не думая – как стрелять не целясь.
Джимми закрыл рот. Выражение ее лица озадачило его. Повисло странное молчание.
– Ах, – проворчал он, – может, я стреляю лучше, чем вы думаете.
– Без сомнения, вы перепробовали множество занятий, – продолжила маркиза невозмутимо. – Без сомнения, вы провели жизнь в путешествиях. И без сомнения, вы должны странствовать дальше.
– Да куда уж дальше! – возразил он. – Я бы отдал свою воскресную шляпу, чтобы осесть на земле. Так сказать, найти хорошую крышу над головой.
Снова наступила тишина. Джимми, затаив дыхание, ждал, поймет маркиза его намек или нет.
– Вы, конечно, еретик, – вздохнула она. – Увы, не может быть иначе.
И тогда на Коркорана снизошло вдохновение. Засунув руку в карман брюк, он торжественно извлек… нет, не книгу Платона, а нитку потертых бус. Это были четки, и он благоговейно помахал ими перед носом собеседницы.
– Видите это? – с самым благочестивым видом пробормотал он. – Пусть меня повесят, если еретик стал бы носить с собой такое. Я прошел семь морей и никогда не расставался с этой вещицей. – Коркоран не солгал: он действительно повсюду возил с собой этот талисман. Правда, молитву произносил не чаще раза в год. – Четки принадлежали моей старушке-матери, да покоится она с миром. И видит бог, они вели меня прямым путем через печали и радости.
Маркиза бросила взгляд не на качающиеся четки, а куда-то вдаль, потом едва заметно улыбнулась.
– Матерь Божия, прежде я говорила, что от всех этих людей больше треска, чем орешков, – проронила она как бы про себя. – Но быть может, я наконец нашла ядрышко.
В значении ее слов было невозможно ошибиться. Абсолютно обескураженный, Коркоран впервые за пять лет вспыхнул. У него отвисла челюсть, и даже морщинистый лоб покраснел.
Потом, по-прежнему не глядя на него, хозяйка тихо промолвила:
– Не смущайтесь, сеньор. Краска на щеках лучше, чем пятно на сердце. Я расположена к вам. Позже еще поговорим.
Не сказав больше ни слова, она повернулась и степенно вышла из кухни. А Джимми смотрел ей вслед, разинув рот, как старый карп, ожидающий, когда его покормят. Наконец он шевельнулся, и у него вырвался долгий ошеломленный вздох.
– Нет, вы видали? – воззвал он к окружающему пространству. – Вы когда-нибудь видали подобное? – Ему пришлось порыться в карманах висящего на стуле жилета, чтобы прийти в себя при помощи нюхательного табака. А когда взгляд Джимми упал за окно на роскошные земли вокруг, он снова подумал о разговоре с хозяйкой и с волнением обхватил себя руками. – Моисей и вся его мудрость, – горячо прошептал он, – если под этой ее прической засела та же мысль, что и у меня, мы тут такого наворочаем! Шикарное поместье, просто царство божие на земле. И привести тут все в порядок можно быстрее, чем колбаску сжевать. Солнце светит мощно, почва такая, что заколосится и картечь. Месяцев восемнадцать – и тут новая плантация народится. Ух, как бы я поджарил пятки этим ленивым желтым парнягам, что всю дорогу грабили бедную старуху. Подумать только, срамота-то какая, адская срамота! А кроме того, какая тут жизнь для джентльмена! «Доброе утро, дон Коркоран. Что ваша милость изволит приказать сегодня?» Да от такого и свинья на заднем дворе возгордилась бы. Ей-богу, не вру, я бы тут осел, остепенился, лишь бы хозяйка не сплоховала. – Он бережно опустил четки в карман и легонько по нему похлопал. – Матушка всегда говорила: мол, из тебя выйдет толк. И, святые угодники, на сей раз старушка не сильно ошиблась.
Преисполнившись священного рвения, он схватил тряпку и набросился на жирную кастрюлю, легкомысленно затянув следующее:
Пробью сейчас дыру в Маккенне,
А то ведь он пробьет дыру во мне.
Он все еще наводил лоск, когда, пять минут спустя, открылась дверь и вошла Сьюзен Трантер. Взглянув на ее лицо, Джимми перестал улыбаться и застыл посреди кухни. Полный радужных надежд, которые так легко поднимали ему настроение, он забыл – конечно, совершенно забыл! – о печальных обстоятельствах, что привели его сюда, и сейчас внезапно вспомнил об этом. Его лицо комично погрустнело, он огорченно пощелкал языком, браня себя за непростительную небрежность, помолчал и наконец спросил:
– Ей… ей хоть чуток полегчало… нашей леди… наверху?
Сьюзен безмолвно покачала головой. Она была бледна, глаза и губы словно окаменели. Она напоминала ожившую статую, и казалось, намеренно держалась прямо и чопорно, решительно скрывая от посторонних глаз бушующую внутри борьбу.
– Ты устала, – сказал Джимми, пододвигая ей стул. – Выглядишь измотанной. Сядь и отдохни. У меня тут есть малость бульона, подкрепись.
Она снова покачала головой:
– Схожу возьму свои вещи. И с братом надо повидаться. А после… после вернусь. – В этих нескольких, неторопливо произнесенных словах прозвучало такое острое предчувствие необратимого конца, что они тронули сентиментальное сердце Коркорана.
– Ну-ну, перестань, – продолжил уговаривать он. – Просто дай отдохнуть ногам. Кому это повредит? И если не хочешь супа, скажи только слово, я в два счета подам тебе кофе.
Сьюзен не села. Но и не ушла. Она стояла, глядя на него застывшими измученными глазами. Затем, словно ее принуждала некая сила, которой невозможно сопротивляться, холодно произнесла:
– Ей не лучше. Ей хуже, намного хуже.
Джимми бросил на нее быстрый взгляд, потом отвернулся, задумчиво поглаживая подбородок.
– Почему ты молчишь? – спросила она подавленно. – Я сказала, что ей хуже. Начинается желтуха. Заражение очень сильное. Она не в себе, бредит о какой-то чепухе: садах, фонтанах и ее… – голос внезапно утратил все живые нотки, – ее фрезиях.
– Что ж, мне жаль, – угрюмо пробормотал Джимми. – Прямо-таки ужасно жаль это слышать.
– Жаль! Для жалости есть все причины! – Она повысила тон, и ее голос задрожал. – Я не думаю, что она поправится. Я чувствую – она умрет. У меня появилось ужасное ощущение, – все выше и выше взлетал ее голос, – что это смертный приговор. Смерть витает в воздухе. Разве ты не чувствуешь, как она летает по всему дому, будто на крыльях? Наваливается тьма и огромное несчастье. Она лежит там,
