Человек с двумя жизнями - Амброз Бирс
Тот, кто испытал на себе, что значит сидеть одиноко в густой чаще леса в зловещей тишине ночи, тому не нужно объяснять, что это совершенно другой мир, что даже самые обыкновенные и знакомые предметы принимают в нем иной вид. Деревья иначе группируются, они жмутся друг к дружке, точно объятые страхом. Самая тишина носит иной характер, чем днем. Она полна чуть слышных шорохов, пугающих шорохов – призраков давно умерших звуков. Здесь слышатся также и живые звуки, которых никогда не услышишь при другой обстановке: голоса страшных ночных птиц, крики мелких животных, ставших добычей хищников или вскрикивающих во сне, шорох прошлогодних листьев; может быть, это прыгнула лесная крыса, а может, шагнула пантера. Почему хрустнула ветка? Что это за тихое, но беспокойное птичье чириканье в этом кусте? Звуки, которым нет названия, формы, лишенные содержания, перемещения в пространстве предметов, которых не видишь, движения, когда ничто не меняет своих мест… Ах, дети солнца и газовой горелки, как мало вы знаете мир, в котором живете!
Окруженный находящимися неподалеку вооруженными и бдительными врагами, Байринг чувствовал себя беспредельно одиноким. Поддавшись торжественному и таинственному настроению, навеянному на него обстановкой, он забыл о том, какую роль играет он сам по отношению к видимым и слышимым явлениям и событиям ночи. Лес утратил границы. Люди с их жилищами перестали существовать. Вселенная погрузилась в извечный мрак, бесформенный и пустой, сам себя немо вопрошающий о смысле своей бесконечной тайны. Погруженный в мысли, порожденные таким настроением, он не замечал, как шло время. А редкие пятна лунного света, лежавшие на земле между кустами, уже изменили свою величину и очертания и переместились. Когда его взгляд упал на одно такое пятно, у самой дороги, он увидел предмет, которого до того не замечал. Он находился теперь почти у самого его лица, но Байринг мог поклясться, что раньше его здесь не было. Часть его была в тени, но молодой офицер мог разглядеть, что это фигура человека. Он инстинктивно пристегнул шпагу и схватился за револьвер – он был снова в мире войны и чувствовал себя опять профессиональным убийцей.
Фигура не шевелилась. Вскочив на ноги, с поднятым револьвером в руке, он подошел ближе. Человек лежал на спине; верхняя часть его тела была в тени, но, глядя сверху на его лицо, молодой офицер понял, что перед ним труп. Он вздрогнул и отвернулся, почувствовав тошноту и отвращение. Он сел опять на бревно, забыв необходимую осторожность, чиркнул спичкой и закурил сигару. В темноте, наступившей после вспышки пламени, он почувствовал облегчение; он перестал видеть предмет, вызывавший в нем отвращение. Тем не менее он продолжал смотреть в ту сторону до тех пор, пока очертания фигуры снова не выступили из мрака с большей отчетливостью. Казалось, что она продвинулась несколько ближе.
– Проклятие! – пробормотал молодой офицер. – Что ему нужно?
Сомнительно, чтобы «ему» не хватало чего-нибудь, кроме жизни.
Байринг отвел глаза в сторону и стал мурлыкать какой-то мотив, но он остановился на полутакте и посмотрел на мертвеца. Его присутствие раздражало молодого офицера, хотя едва ли он когда-либо имел более спокойного соседа. Он ощутил в себе еще смутное, неопределенное чувство, которое было для него ново. Это был не страх, а скорее ощущение сверхъестественного. Как это могло произойти, когда он не верил ни во что сверхъестественное?
«Я унаследовал это от дальних предков, – сказал он самому себе. – Наверно, понадобится около тысячи лет – а может быть, десять тысяч, – чтобы человечество пережило это чувство. Где и когда оно зародилось? Может быть, далеко позади, в так называемой колыбели человеческой расы, на равнинах Центральной Азии. То, что мы унаследовали как суеверие, для наших варваров-предков было разумным убеждением. Без сомнения, они считали себя правыми, объясняя некоторые явления, природу которых мы не можем определить, присущей мертвецам способностью причинять зло и наделяя мертвецов волей. Вероятно, это было одной из главных доктрин их религии, которую им вбивали в голову их жрецы, подобно тому как наши священники проповедуют нам учение о бессмертии души. По мере того как арийцы продвигались на запад и, пройдя через Кавказ, расселились по всей Европе, новые условия жизни потребовали и новых религиозных форм. Старое убеждение в коварстве и злой воле мертвецов потеряло силу веры и даже выпало из традиции, но в наследство от нее остался страх перед мертвецами, который и составляет теперь такую же часть нас самих, как наша кровь и кости…»
Следуя течению своих мыслей, он было забыл о том предмете, который их породил. Но сейчас его взгляд снова упал на труп. Теперь тень совершенно сошла с него. Молодой офицер видел острый профиль, поднятый кверху подбородок и все лицо, белое в призрачном свете месяца, как у привидения. На мертвом была серая форма конфедератского солдата. Мундир и жилет, незастегнутые, распахнулись по обеим сторонам, открыв белую рубашку. Грудь казалась неестественно выпуклой, но живот ввалился, и нижние ребра выступили наружу. Руки трупа были раскинуты, левое колено приподнято. Вообще, положение трупа казалось ему ловко придуманной позой, рассчитанной на то, чтобы вызвать ужас.
– Нечего сказать! – воскликнул молодой офицер. – Он был, видно, хорошим актером – знал, в какой позе умереть.
Он отвел глаза и стал упорно смотреть на одну из дорог к фронту, продолжая свои философские рассуждения с того места, где прервал себя.
«Возможно, что наши предки в Центральной Азии не имели обыкновения хоронить своих покойников. В таком случае нетрудно понять их страх перед мертвецами, которые действительно являлись для них опасными. Они были рассадниками чумы. Взрослые наказывали детям избегать мест, где они лежали, и удирать, если случайно наткнутся на труп. А в самом деле, не лучше ли мне уйти от этого молодца?»
Он уже приподнялся было, чтобы уйти, но вдруг вспомнил, что сказал своей команде, сержантам и офицеру из тыла, который должен был прийти сменить его, что его можно будет найти именно на этом месте. Это было также вопросом самолюбия. Если он покинет свой пост, они могут подумать, что он испугался трупа. Он не был трусом и не хотел казаться смешным в чьих-либо глазах. Он снова сел и, чтобы доказать себе свое мужество, смело
