Хаим Саббато - Выверить прицел
Ох, сколько их было, но никто ни о чем не спросил. Да он этого и не ждал. Не такое время сейчас, чтобы задавать вопросы. Он пожал нам, каждому, руку, снова сказал: "Шалом, ребята. Я вас люблю", легко спрыгнул с танка и влез на соседний.
Мы закончили приготовления и снова уселись на башне. Открыли жестянку с бисквитами, единственную еду, что нашлась в танке, произнесли благословение и поели. Первая трапеза после поста. Говорили мудрецы, что стол, за которым не говорят о Торе, подобен жертвеннику мертвецов. Поэтому Рони сказал слова Торы, сформулировал заключенную в них проблему и нашел ее решение.
И тогда сказал Гиди, наш командир: "У нас осталось четыре часа. Мы все валимся с ног. Каждый из нас будет три часа спать и час дежурить. О порядке договоритесь между собой. Но первым буду дежурить я - так мне удастся поспать три часа подряд. Завтра это мне пригодится". Никто не стал спорить, все понимали. Не снимая комбинезонов, оружия и ботинок, мы отправились за своими порциями сна. Водитель заснул в кабине, заряжающий - на трансмиссии, а я свернулся на своем месте наводчика - плечо опиралось на щиток пушки, голова - на прицел. В таком положении мы спали на учениях: нам объяснили, что так спят во время войны. Гиди остался сторожить на башне.
В четыре утра мы все проснулись от шума моторов. Гиди торопил нас:
- Завести мотор! Подготовить боеприпасы! Наполнить канистры! Танки уже выступают!
Мы переглянулись. "Гиди! - спросили мы. - Почему ты не будил нас дежурить?" Мы тотчас поняли, что он охранял нас всю ночь и не спал ни секунды... Гиди посмотрел на нас и сказал немного смущенно: "Вы были такие измученные. И вы такие молодые, совсем дети. Я просто не мог".
Я закончил рассказывать и посмотрел вокруг. Стояла тишина. Наивные они были, эти студенты. Не такое предполагали услышать. Не было в моем рассказе ни описания военных подвигов, ни геройства. Но тут кивнул головой дед.
- Твой дедушка хочет произнести проповедь, -сказал рав йешивы.
Дед, по своему обыкновению, помолчал. Его черные глаза внимательно посмотрели на каждого. Потом раздался его глубокий голос. Вместо проповеди он прочел благодарственный гимн. Он читал с печальным напевом, совсем не с тем, что мы привыкли слышать в дни праздников. Так он произносил эти слова в Судный День в синагоге "Врата небес" - от этой мелодии в детстве я трепетал. И так читал дед:
Из тесноты воззвал я к Господу
простором ответил мне Господь. Господь мой со мною, не устрашусь.
Что сделает мне человек? Окружили меня все народы,
но именем Господа я сокрушу их -в Войне за Независимость.
...Окружили меня, окружили,
но именем Господа я сокрушу их - В Синайскую кампанию. Окружили меня, как пчелы, но угасли,
как огонь в колючках, - Именем Господа я сокрушу их
в Шестидневную войну.
Толкнули меня, чтобы пал я, но Господь помог мне, - в этой войне Войне Судного Дня. Сила моя и ликование - Господь,
и стал Он спасением мне29.
Дед замолчал. Но там дальше был еще стих, который стоял перед моими глазами и взывал: "Прочти меня тоже!" И я уже хотел сказать: "Сурово наказывал меня Господь, но смерти не предал", как возник передо мной Дов - с мечтательными глазами, с раскрытой "Вечностью Израиля" Маараля - как на кордоне в Рас-Судар.
Я промолчал. Комната опустела. По дому разлилась тишина. Мама позвала меня в другую комнату. Встала передо мной, посмотрела так, как не смотрела никогда, и спросила: "Что с Довом?"
Я сказал: "Не знаю. Никто не знает. Мы вообще не были вместе".
Она не отставала: "Вы всегда были вместе. Ты обязан сказать мне, что с Довом". Мать Дова звонила ей каждый день. Я молчал. Она думала, что я пытаюсь уйти от ответа, старалась прочесть его в моих глазах и опять и опять спрашивала.
Как убедить ее, что я и вправду не знаю? Кто вообще в состоянии понять, что там происходило - в тот день?
"Ты должен пойти к ней и все рассказать".
Что рассказать?
Я знал, как это будет: я приду к ним в дом, и мать Дова спросит: "Вы всегда были в одном танке, ушли отсюда вместе, ты вернулся, где Дов?"
ХЭЙ
Утренние благословения - они особенные и отличаются от всех других благословений. Особенные по способу выражения и особенные по назначению. Человек произносит их, пробуждаясь ото сна, его душа чиста, сердце устремлено к Создателю, и ничто постороннее еще не вторглось в этот чистый настрой и не замутило его. Порой вспоминаешь сладость минуты, когда произносил их ребенком, наивным и чистым, еще не отягощенным никакими грехами. Особенно - самое первое благословение, отличное от всех иных: "Благодарю Тебя, Владыка Живой и Вечный, за то, что Ты, по милости Своей, возвратил мне мою душу. Велика вера Твоя". Такие слова вложили в утреннее благословение законоучители из Цфата. Каждое утро возвращается заново душа в тело человека и обновляется его вера. Сегодняшняя вера не похожа на ту, что была вчера. Ведь всякий день многое видит человек, многое слышит, о многом думает; и много чего происходит с ним. И обретает он ежедневно новую веру.
Каким он был, когда ложился к ночи в свою постель? Утомленным и слабым. Картины прошедшего дня перемешались и заполонили его душу; все нехорошее, что он сделал, растравляло и тяготило его. Удручали мысли о потерянном попусту времени, вызывали раздражение какие-то дела и люди. В таком состоянии человек уснул и вверил свою душу Богу, а утром получил ее другой, свежей и бодрой, чистой и светлой. Новый день пришел в мир и сбросил с себя старые одежды, как орел, который в единый миг сбрасывает старое оперенье и заново обретет молодость.
Такое случается по утрам с каждым человеком - насколько же острее переживал я это, когда проснулся дома, вернувшись с войны. Все, что терзало и мучило душу с самого Судного Дня, я временно вверил Господу, когда читал на ночь в постели Шма Исраэлъ. Я пробудился с новой зарей. "Боже мой! Душа, что вернул Ты мне, - чиста и светла"30. Настал новый день, и новый мир призывает меня. И может быть, размышлял я, когда-нибудь вернется ко мне душа такой же, какой была до Судного Дня.
Я встал бодрым и полным жизни. Двадцать четыре часа отпуска - как много я перечувствовал за это время и как все это способствовало моему обновлению. Помолившись с восходом, как самый благочестивый еврей, я приладил себе на спину туго набитый рюкзак и поехал на центральную автобусную станцию. Утро было довольно прохладным. Автобусная станция только-только стала оживать после ночи. Водители пригоняли со стоянки свои автобусы, протирали стекла от ночной росы. Один за другим открывались киоски и буфеты, на прилавки выкладывались нейлоновые пакетики с бутербродами. Пассажиров было мало. Только к автобусу № 963 на Тверию и Рош-Пину стояла очередь в три ряда - в основном солдаты. Молоденькие, чисто выбритые, в беретах и выходной форме со знаками своих частей; танкисты в огнестойких комбинезонах, возвращающиеся из двадцатичетырехчасового отпуска; отпустившие бороду резервисты в неряшливой спецодежде и шерстяных шапочках самой невероятной расцветки, чтобы всякому было ясно: они из резерва, а не просто солдаты неведомо каких частей. Некоторые жевали только что купленные бутерброды, другие сидели, перелистывая внутренние страницы вчерашних газет, где печаталась всякая всячина, кое-кто пытался восполнить нехватку утреннего сна - эти дремали, положив голову на плечо товарища или на вещмешки, разбухшие от всякого домашнего добра. В самом начале очереди весело болтали мальчики и девочки в цветастой одежде. В сторонке, держа в руках маленький молитвенник и стараясь обратить лицо точно на восток, молилась женщина. Старик с ничего не выражающим лицом бренчал копилкой и выкрикивал: "Цдака! Цдака спасает от смерти!" Другой старик раздавал книжечки псалмов - крошечные, как амулеты. Какая-то супружеская пара в панике бежала в нашу сторону, и муж, размахивая двумя чемоданами, кричал на ходу: "Ушел? Автобус на Тверию уже ушел?" А жена вторила ему ворчливо: "Ушел. Чего ты спрашиваешь? Конечно, ушел. Ты что, не видишь, что ушел? На минуту опоздали! Всегда мы опаздываем". - "Нет, нет, не опоздали, - возразил мужчина с чемоданами, посмотрев на часы. - Мы пришли как раз вовремя. Это водители отправляются обычно раньше, чем положено. Что поделаешь? Подождем следующего. Всегда приходится ждать. Все ждут, в конце концов он придет. Должен прийти".
Никто и не подумал успокоить их, сказать, что не опоздали. Да они и не ожидали ответа. Один старый человек в выцветшей шапке присел рядом со мной и спросил, то ли в самом деле желая что-то выяснить, то ли - чтобы завязать беседу:
- Солдат! Это очередь на Тверию?
- Да, - ответил я кратко и встал, надеясь уклониться от дальнейших расспросов, - вон на указателе стоит: "Тверия".
- И ты, солдат, тоже едешь в Тверию, ты тоже? Ты знаешь Тверию? И где могила Рамбама знаешь, могила Рамбама? Слушай, солдат, - зашептал старик мне на ухо, - сегодня у меня праздник. Спросишь какой? С чего это вдруг праздник в будний день, ты спросишь? Слушай, солдат, я закончил Рамбама. Три года я изучал его. Каждый день по главе. Тысяча глав в Мишне Тора, и еще шесть приходится на приложения, вступление и предисловие. Всего тысяча шесть частей, что равно числовому значению слов "Мишне Тора". И сегодня я заканчиваю изучать Рамбама. В Тверии, на его могиле.
