Джон Чивер - Скандал в семействе Уопшотов
6
Может показаться невероятным, но Гонора Уопшот никогда не платила подоходного налога. Судья Бизли, который формально ведал ее делами, предполагал, что ей известны налоговые законы, но ни разу не заговаривал с ней на эту тему. Легкомыслие Гоноры, ее преступная небрежность объяснялись, вероятно, ее возрастом. Возможно, она чувствовала себя слишком старой, чтобы начинать что-то новое - например, платить налоги, или же думала, что умрет, прежде чем власти спохватятся. Время от времени мысль о том, что она нарушает закон, мелькала в ее голове, и она испытывала мимолетные угрызения совести; впрочем, ей представлялось, что одна из привилегий старости - это почти полная безответственность. Во всяком случае, налога она никогда не платила, и в результате однажды вечером человек по имени Норман Джонсон сошел с того самого поезда, который привез Каверли в Сент-Ботолфс в тот вечер, когда он увидел призрак своего отца.
Мистер Джоуит по одежде принял Джонсона за торговца и направил его в "Вайадакт-хаус". Мейбл Маултон, управлявшая гостиницей с тех пор, как ее отца разбил паралич, провела Джонсона наверх, в одну из задних комнат второго этажа.
- Комната не слишком хорошая, - пояснила она, - но все остальные заняты.
Она ушла, предоставив ему в одиночестве осматриваться на новом месте. Из единственного окна виднелась фабрика столового серебра по ту сторону реки. В углу комнаты стоял кувшин и таз для умывания. Под кроватью Джонсон увидел ночной горшок. Эти примитивные приспособления повергли его в уныние. Вообразить только - пользоваться ночным горшком в то время, когда люди уже исследуют космос! А что, астронавты пользуются ночными горшками? А шоферы? Чем они пользуются? Он перестал думать об этом и принюхался к воздуху в комнате, но гостиница была очень старая и к ее запахам следовало относиться снисходительно. Джонсон оба свои костюма - тот, что был на нем, и тот, что лежал в чемодане, - повесил в стенной шкаф. Целая коллекция металлических вешалок, висевших в шкафу, звенела еще добрых полчаса после того, как он до них дотронулся. Эта призрачная музыка начала его раздражать, но затем в комнату хлынула царившая в доме тишина. Над головой послышались шаги. Мужские? Женские? Каблуки Стучали резко, но поступь была тяжелая, и он решил, что это мужчина. Но что он там делал? Сначала незнакомец прошел от окна к стенному шкафу; затем от стенного шкафа к кровати. Затем от кровати к умывальнику, а от умывальника опять к окну. Шаги были проворные, быстрые и энергичные, но каков был смысл этих хождений? Может, он упаковывал вещи, или одевался, или брился, или же, как случалось с самим Джонсоном, просто бесцельно кружил по комнате, стараясь вспомнить, что он позабыл.
Джонсон в одной рубашке и кальсонах сидел на краю кровати. (Кальсоны у него были из набивной ткани с изображением карт и игральных костей.) Он откупорил бутылку хереса, налил полный стакан и немедленно выпил. В пестром и постоянно меняющемся потоке лиц, которые окружают нас, есть такие, что кажутся монетами одной чеканки - вид у них совершенно одинаковый и одинаковая ценность. Такие, как Джонсон, всегда были и всегда будут. У него было продолговатое лицо, к которому слово "зрелость" никак не подходило. Прожитое время было для Джонсона вереницей неожиданных потерь и тяжелых ударов, но в тусклом, неверном свете рубцы на ткани его эмоций были незаметны, и лицо его казалось серьезным, простым и непроницаемым. Можно три раза объехать вокруг света, развестись, вторично жениться, снова развестись, расстаться со своими детьми, нажить и истратить целое состояние, а потом, вернувшись "к началу своему", увидеть те же лица у тех же окон, покупать те же сигареты и газеты у того же старика киоскера, здороваться по утрам с тем же лифтером и прощаться вечерами с тем же гостиничным клерком, здороваться и прощаться со всеми, кого, как Джонсона, несчастье вогнало в жизнь, как гвозди в доски пола.
Джонсон был путником, привычным ко всем невзгодам одиночества, у пего случались бурные вспышки чувственности, и, когда он бывал в смятении духа, в его подсознании всплывали видения магистральных шоссе и автострад с развязками на разных уровнях, в нем таилось томление по венерину пояску, которым томились люди на земле еще задолго до того, как придумали миф о Венере, - томление, которое отвергает и добро и зло и которым правит страдание.
Отец Джонсона умер, когда он был еще мальчиком, и воспитывали его мать-учительница и ее сестра-портниха. Он был хорошим мальчиком, прилежным и трудолюбивым. В то время как другие мальчишки бегали на футбол, а потом носились по улицам, маленький Норман продавал ботиночные стельки, резиновые грелки, рождественские открытки и газеты, принимал подписку на журналы. Свои пятицентовики и десятицентовики он хранил в пустых банках из-под сливового сока и раз в неделю относил их в сберегательную кассу. Он два года сам платил за обучение в университете, а затем его призвали в пехоту. Он мог устроиться на погрузку руды на пристанях озера Верхнего, дававшую освобождение от военной службы, и сколотить за годы войны капиталец, но узнал об этом слишком поздно.
Джонсон высадился в Нормандии на четвертый день десантной операции [6 июня 1944 года произошла высадка англо-американских войск в Нормандии]. Его первый сержант, толстый увалень, прострелил себе ногу, как только они высадились на берег, а кровожадный ротный командир погиб после трех часов сражения. Истинными храбрецами оказались такие, как он, скромные и сдержанные люди. На третий день боев он был ранен и вывезен на самолете в госпиталь в Англию. По возвращении в роту Джонсона перевели в штаб, где он и оставался до самой демобилизации. Так он потерял четыре года жизни, пока другие молодые люди делали карьеру. Когда Джонсон приехал на озеро Верхнее, его тетки уже не было в живых, а мать лежала при смерти. Похоронив мать, он остался со счетами от врача на три тысячи долларов, со счетом похоронного бюро на тысячу четыреста долларов и с семитысячной закладной на дом, который никто не хотел покупать. Ему было тогда двадцать семь лет.
Джонсон налил себе еще стакан хереса.
- У меня никогда не было игрушечного электрического поезда, - сказал он вслух. - У меня никогда не было собаки.
Получив работу в Управлении по делам ветеранов войны в Дулуте, он извлек еще один урок: большинство людей рождаются в долг, живут в долг и умирают в долг; честность и трудолюбие не спасают от ярма задолженности. Джонсону нужна была какая-нибудь шальная, какая-нибудь рискованная затея; и озарение снизошло на него однажды вечером, когда он стоял на небольшом холме недалеко от озера Верхнего. Вдали он видел огни Дулута. Внизу тянулись плоские крыши консервного завода. Вечерний ветер дул из города в его сторону и приносил с собой лай собак. Мысли Джонсона потекли в этом направлении. На холме жили две тысячи человек. У каждого из них была собака. Каждая собака съедала в день по крайней мере банку корма. Люди любят своих собак и готовы платить хорошие деньги, чтобы их прокормить, но кто знает, что именно находится в банке собачьего корма? Что собаки любят? Объедки с хозяйского стола, требуху и конский навоз. Бездомные собаки всегда отличаются густой шерстью и отменным здоровьем. Джонсону нужна было только придумать броское название: "Староанглийский корм для собак". У большинства людей Англия ассоциируется с ростбифом. За такую этикетку на консервной банке хозяева собак заплатят хоть четверть доллара. Шум консервного завода звучал в унисон со всеми этими мыслями, и Джонсон, довольный собой, пошел спать.
Он поставил несколько опытов на соседских псах и наконец составил рецепт собачьей смеси. Эта смесь состояла из девяноста процентов отбросов, которые выметали с полов фабрики, изготовлявшей готовые завтраки в целлофановых пакетах, десяти процентов конского навоза из конюшни при манеже и достаточного количества воды, чтобы смесь стала влажной. Джонсон заказал в типографии этикетки с геральдическим щитом и надписью "Староанглийский корм для собак", сделанной причудливым шрифтом с завитушками. Консервный завод согласился изготовить партию банок в тысячу штук, Джонсон нанял грузовик и доставил ингредиенты на завод в контейнерах для мусора. Когда банки были снабжены этикетками, упакованы в ящики и сложены в его гараже, он почувствовал, что обладает теперь чем-то ценным и прекрасным. Он купил новый костюм и стал появляться на рынках в Дулуте с образцом "староанглийских" консервов.
Всюду повторялась одна и та же история. Бакалейщики покупали свой товар у оптовиков, а когда он обращался к оптовикам, те объясняли, что не могут торговать его консервами. Корм для собак, который они продавали, поставляли чикагские мясоупаковочные комбинаты со скидкой, вместе с другими продуктами; Джонсон не мог конкурировать с Чикаго. Он пытался торговать своими консервами вразнос, но собачий корм так не продашь, и это послужило ему суровым уроком. У независимого частного предпринимателя не было никаких шансов. В Дулуте было полно голодных собак, а Джонсон хранил у себя в гараже тысячу банок корма для них, но, как независимый частный предприниматель, он был бессилен с выгодой для себя преодолеть пропасть, отделяющую товар от потребителя. Теперь, вспомнив об этом, Джонсон выпил еще стакан хереса.
