Роман Гари - Свет женщины
- Лидочка... Ты считаешь, это разумно...
Она уже здесь, теребит нить жемчуга у себя на шее. Улыбка стала жестче. Зато Лидия улыбалась не стесняясь; что тут было: печаль, обида или злость - не разобрать, слишком мало света в коридоре. Единственное, что можно было сказать: эти две женщины прекрасно друг друга знают.
- Вы упрекали меня, что я не прихожу к нему; вы настояли, чтобы я пришла на этот вечер, а теперь полагаете, что мое присутствие...
- Уже поздно. Ален устал... Я уже и забыл про время.
- Вы прекрасно знаете, что он почти не спит... Соня светилась.
- Сегодня днем он немного вздремнул. Двадцать минут. Доктор Габо очень доволен... Но он еще такой нервный, и лучше бы...
Лидии стоило больших усилий сохранять спокойствие. Поэтому голос ее звучал по-детски тонко:
- Может, это из-за того, что я не одна? Так он никогда ничего об этом не узнает.
- Мишенька? Да нет, что ты...
- Что за манера переделывать все имена на русский лад, смешно даже...
- Иногда нужно и посмеяться, Лидочка, больше смеха, больше шуток, чтобы жить дальше. Нет, конечно, это не из-за нашего дорогого Мишеньки... Ее взгляд топил меня в доброте. Вот что значит - настоящая ненависть. Напротив, Ален хочет, чтобы ты была счастлива, дорогая.
- Прекратите, Соня. И потом, откуда вы знаете? Он вам это сказал?
- Я его знаю. Я знаю своего сына.
- Ну конечно, сердце матери... Бред. Вы перегибаете, Соня. Уже все в курсе, какая вы замечательная.
Пожилая дама улыбалась, теребя свой жемчуг:
- Я не сержусь на тебя, дорогая. Я понимаю. Ты очень несчастлива.
- О да, мы здесь в храме всепрощения. Прощают Богу, прощают немцам, прощают русским, всем... Йом-кипур круглый год...
- Моей невестке не повезло, Мишель. Меня вернули Франции!
- ...Она не верит в Бога. Ей нечем жить. А вы? Я как-то не ожидал подобного вопроса: вот так, прямо в коридоре.
- Не знаю, что и сказать, Соня. Вы застали меня врасплох.
- Как, и вы тоже? Врасплох. Жаль. Я порылся в карманах. Мне казалось, там должно было что-то заваляться.
- Ничего, - заключил я.
- Вы пьяны, Мишенька. Мишенька. Меня опять признали.
- Знаете, я ирландец по происхождению. Так вот, есть такая гаэльская легенда, по которой Бог купил землю у дьявола и заплатил за нее тем, что было в наличии... что под руку попалось. Ха, ха, ха!
Не смешно.
- Извините. - Мне стало стыдно.
- Я попросила тебя прийти, Лидия, потому что наши друзья удивились бы, не будь тебя здесь сегодня вечером. И они очень строго осудили бы тебя. Я не хочу, чтобы все говорили, что у тебя нет сердца...
- Браво! Наконец-то! И посмотрите на эту широкую добрую улыбку, Мишель... Я сделал последнюю попытку:
- А не пойти ли нам всем в какой-нибудь русский кабак, прямо сейчас?
- Я никогда не осуждала тебя, Лидия. Я всегда тебя защищала перед всеми. Ты вышла за моего сына...
- Преступление!
- Ты ему очень дорога.
- Откуда вы знаете?
- Ему иногда удается произнести твое имя. "Мама" он говорит очень легко и естественно. А этим утром я застала его с твоей фотокарточкой в руках. Я не понимаю, почему ты нас так ненавидишь. Это была не его вина. Все свидетели аварии это подтверждают. Я начинаю думать, что ты ненавидишь его только потому, что больше не любишь.
Лидия закрыла глаза. На ней было светло-серое платье и белое боа, совсем не к месту в той обстановке. Тогда я этого не заметил, но сейчас я думаю об этом снова, чтобы вспомнить ее получше. Я знаю, что говорю: да, я думаю о ней, чтобы забыть. И потом, от всего этого не останется и следа. К чему же тогда весь этот шум, злоба?
- У врачей очень оптимистичные прогнозы. Он уже без особых усилий складывает слова, даже если они пока еще в беспорядке. С буквами тоже весьма многообещающая ситуация, он делает большие успехи. Гласные все получаются. Еще немного терпения, и ему удастся произнести весь алфавит. Без всякого сомнения, обязательно. Бог нас не оставит.
Я совсем уже ничего не понимал, я погружался в эйфорию.
- Карашо, - сказал я, потому что знал это слово и оно подходило, так как означало, что все в порядке. Послышался смех - там, где праздновали, но мне показалось, что он доносился откуда-то сверху, с самых верхних этажей. Какой-то старик растерянно искал, где выход. За последние десять минут я ничего не выпил и уже забеспокоился: еще немного, и я начну приходить в себя. Португальская девочка ходила туда-сюда с широко раскрытыми глазами: ей, верно, и десяти еще нет, а вокруг столько интересного. В одной руке Лидия держала серебряную сумочку, в другой - длинный черный мундштук, это всего лишь моя злопамятность, мои безвредные колкости. Ветер играет в ее волосах, здесь, на пляже, где я сейчас пишу, нет, это лишь воспоминание, выпорхнувшее из шелеста белых страниц. Официант подошел сказать Соне, что больше ничего не осталось, на что она ответила, что вечер окончен и это уже не важно. Было еще несколько цыганских ай-ай-ай, но шутки уже не действовали. Сжатые кулаки говорят лишь о бессилии кулаков; смелость сама по себе сомнительна, она не может тратиться попусту, она помогает жить. Двуногие скрипки становятся на колени и просят, и те, чей голос надрывнее, ставятся в один ряд с шедеврами Страдивари. Слишком хрупкие инструменты устраняются, потому что от них требуют еще и стойкости. И сеньор Гальба здесь, среди равных ему, обсуждает качество исполнения, вон там, справа от другого неизвестного знатока нашей природы. У этого есть будущее: пожертвуем ему. Проигравшие упиваются будущими победами. Острая боль пронзила мой затылок, там, где провели смычком.
Две женщины говорили одновременно, не слушая друг друга: может, речь идет о всеобщей злобе, слишком большой для меня одного.
- На следующей неделе мы едем в Соединенные Штаты. Они там чудеса творят. Мы должны попробовать все. Мы все живем надеждой.
- Мы живем по привычке.
- Мы должны продолжать бороться и верить, изо всех сил. Мы не имеем права позволить себе пасть духом...
Прошел директор музыкальных театров, принося свои извинения: он перепутал то ли пальто, то ли дверь. Соня обратилась ко мне:
- Я потеряла мужа тридцать три года назад, Мишель. И я давным-давно сама бы уже умерла, если бы не могла чтить его память. Я живу хорошо. У меня машина с личным шофером, драгоценности. Я хочу, чтобы он был спокоен, по крайней мере в том, что касается материальной стороны. Больше всего он заботился о моем благополучии. Он меня обожал. Глядя на меня сейчас, вы, наверное, найдете это нелепым...
- Да нет, отчего же, совсем нет, - затараторил я, как будто она поймала меня на лжи.
- В молодости я была хорошенькая. Он очень меня любил. А сейчас нет даже его могилы. Мне некуда пойти навестить его. Мне не нужны ни драгоценности, ни персональный водитель, мне все равно. Но это для него. Я хочу, чтобы все было так, как он хотел. Это его желание, его память, его забота. Лидии этого не понять, сегодня обходятся без смысла жизни, живут так просто, без всего.
Лидия яростно раздавила окурок в вазе с гладиолусами.
- Эти завывания скрипок, мне уже дурно, - сказала она.
Она быстрыми шагами направилась по коридору и, открыв дверь, застыла на пороге, ожидая меня. Я с тревогой взглянул на Соню. Мне что-то сильно не хотелось идти к этому мужу и сыну, который скрывался где-то в глубине квартиры и заучивал алфавит. На этот раз сеньор Гальба явно переборщил, должны же быть какие-то границы и для его шалостей.
Соня взяла меня за руку.
- Чего вы хотите, эта женщина ужасно... не то чтобы резкая, нет, стремительная. Да, именно, стремительная. Входите, Мишенька, будьте как дома.
Глава VII
Я не ожидал такой резкой смены декораций: русской кулебяки здесь не было и следа. Библиотека, все очень строго и как будто затянуто матовостью синих абажуров. За стеклами книжных полок обязательно должны быть Пруст", да и вся Плеяда. Английские кресла в задумчивой праздности вспоминают былые времена: здесь, конечно, много читали, курили трубку и слушали умные речи. В простенках между книжными шкафами - две спокойные белые маски в чьих-то нежных руках. Букет цветов на старом-престаром столе и глобус, выпятивший свои океаны, как дряхлый актеришка, поворачивающийся к публике в профиль, лучшей стороной, разумеется. Лидия вся застыла: прическа, лицо, платье, меховой удав... Черная как смоль старуха с несмываемой улыбкой. Я слишком многого ждал от усталости: надеялся на полную потерю чувствительности, а получил лишь рой неотвязных мыслей; впечатление странности только усиливало панику перед надвигающейся реальностью; меня преследовала близость неотвратимого; тревога сводила на нет все мои попытки держаться стойко. И спрятаться было некуда. Оставалось принять бой, позволить уйти, но продолжать любить, чтобы сохранить живой. Чайки, воронье, пронзительные крики, раздираемая плоть, последние мгновения, пустынная площадь на взморье, твой лоб под моими губами, отблеск женщины - и тяжелые веки, борющиеся со сном: только бы не пасть, как пали другие щиты.
