Редьярд Киплинг - Свет погас
Туман на мгновение рассеялся, проглянуло солнце, кроваво-красный круг отразился в воде. Дик созерцал это отражение и вдруг услышал, что плеск воды у причалов притих, будто на море перед отливом. Какая-то девица без стеснения прикрикнула на своего бесцеремонного ухажера: "Пошел вон, негодник", - и тот же порыв ветра, который разорвал туман, швырнул Дику в лицо черный дым из трубы парохода, причаленного под парапетом. На миг он словно ослеп, потом повернулся и вдруг очутился лицом к лицу... с Мейзи.
Ошибки быть не могло. Годы превратили девочку в женщину, но время ничуть не изменило темно-серые глаза, тонкие, алые, твердо очерченные губки и подбородок; к тому же, как в давно минувшую пору, на ней было тесно облегавшее серое платье.
Человеческая душа не всегда подвластна разуму, оставаясь свободной в своих порывах, и Дик бросился вперед, крикнув, как школьники окликают друг друга: "Привет!", а Мейзи отозвалась: "Ой, Дик, это ты?" Тогда, помимо воли и еще прежде, чем из головы улетучилась мысль о банковском счете и Дик успел овладеть собой, он задрожал всем телом, и в горле у него пересохло. Туман вновь сгустился, и сквозь белесую пелену лицо Мейзи казалось бледно-жемчужным. Больше оба они не сказали ни слова и пошли рядом по набережной, дружно шагая в ногу, как некогда во время предвечерних прогулок к илистым отмелям. Потом Дик вымолвил хрипловатым голосом:
- А что сталось с Мемекой?
- Он умер, Дик. Но не от тех патронов: от обжорства. Ведь он всегда был жадюгой. Смешно, правда?
- Да... Нет... Это ты про Мемеку?
- Да-а... Не-ет... Просто так. Ты где живешь, Дик?
- Вон там. - Он указал в восточную сторону, скрытую туманом.
- А я в северной части города - самой грязной, по ту сторону Парка. И очень много работаю.
- Чем же ты занимаешься?
- Живописью. Другого дела у меня нет.
- Но что случилось? Ведь у тебя был годовой доход в триста фунтов.
- Он и сейчас есть. Но я занимаюсь живописью, вот и все.
- Значит, ты одна?
- Нет, со мной живет одна знакомая девица. Дик, ты идешь слишком быстро и не в ногу.
- Так ты и это заметила?
- Ну конечно. Ты всегда ходил не в ногу.
- Да, правда. Прости. Значит, ты все-таки продолжаешь рисовать?
- Конечно. Я же еще тогда сказала тебе, что не могу без этого. Училась в Высшей Школе Изобразительного Искусства при Университете, потом у Мертона в Сент-Джонс Вуде - там большая студия, потом подрабатывала... ну, делала копии в Национальной галерее - а теперь вот учусь под руководством Ками.
- Разве Ками не в Париже?
- Нет, у него учебная студия в Витри-на-Марне. Летом я учусь у него, а зимой живу в Лондоне. У меня здесь домик.
- А много ли картин тебе удается продать?
- Кое-что время от времени, хоть и не часто. Но вот мой омнибус, если я его пропущу, следующего придется ждать целых полчаса. Пока, Дик.
- Ну, счастливо, Мейзи. Ты не дашь свой адрес? Мне хотелось бы увидеться с тобой снова, и к тому же, я, пожалуй, сумею тебе помочь. Я... сам балуюсь живописью.
- Если завтра день выдастся хмурый и работать будет нельзя, я, наверно, приду в Парк. Прохаживаюсь от Мраморной арки вот сюда, а потом обратно: просто так, для прогулки. Конечно же, мы увидимся.
Она вошла в омнибус, и ее поглотил туман.
- Уф... провалиться мне в преисподню! - воскликнул Дик и побрел восвояси.
Торпенхау и Нильгау, придя к нему, увидели, что он сидит на ступеньке под дверью своей мастерской, снова и снова твердя эти слова с безысходной мрачностью.
- Ты и впрямь туда провалишься, когда я учиню над тобой расправу, сказал Нильгау, возвысив свои мощные плечи позади Торпенхау и размахивая исписанным листком, на котором еще не просохли чернила. - Послушай, Дик, уже ни для кого не секрет, что успех вскружил тебе голову.
- Привет, Нильгау. Вернулись в очередной раз? Ну-с, как поживает семейство Балканов с малыми детишками? Одна щека у вас, как всегда, не в том ракурсе.
- Плевать. Я уполномочен публично тебя разнести. Торпенхау сам за это дело не берется из ложного сочувствия к тебе. Я уже успел внимательно осмотреть всю пачкотню в твоей мастерской. Это просто срам.
- Ого! Вот, значит, как? Но если вы полагаете, будто способны меня разнести, вас ждет жестокое разочарование. Вы умеете только кропать дрянные статейки, а чтобы развернуться как следует на бумаге, вам надо не меньше места, чем грузовому пароходу Пиренейско-Восточной линии. Ладно уж, читайте, желтяк, но только поживей. Меня что-то в сон клонит.
- Угм!.. Угм!.. Угм!.. Перво-наперво о твоих картинах. Приговор гласит: "Работу, сделанную без убежденности, талант, размениваемый на пошлятину, творческие силы, беспечно растраченные с единственной заведомой целью легко стяжать восторженное поклонение ослепленной толпы..."
- Это про "Последний выстрел" во втором варианте. Ну-с, дальше.
- "...толпы, неизбежно ожидает только один удел - полнейшее забвение, а прежде того оскорбительная снисходительность и увековеченное презрение. И мистер Хелдар должен еще доказать, что не такой удел ему уготован".
- Уа-уа-уа-уа! - лицемерно заверещал Дик. - Что за бездарная концовка, что за дешевые журналистские штампы, хоть это и чистая правда. А все же... Тут он вскочил и вырвал листок из рук Нильгау. - Вы матерый, изрубленный, растленный, исполосованный шрамами гладиатор! Начнись где-нибудь война, и вас незамедлительно посылают туда, дабы вы утолили кровожадность слепого, бессердечного, скотоподобного английского читателя. Сражаться на арене дело давно и безнадежно устаревшее, да и арен таких уж нет и в помине, зато военные корреспонденты теперь насущно необходимы. Эх вы, разжиревший гладиатор, пролаза и проныра, вы не умней любого ревностного епископа, который мнит, будто он при деле, вы хуже балованной актрисульки, хуже всепожирающего циклопа и даже хуже... чем сам ненаглядный я! И вы еще дерзаете читать мне назидательные проповеди об моей работе! Нильгау, мне просто лень возиться, а не то я нарисовал бы на вас четыре карикатуры для четырех газет сразу!
Нильгау даже рот разинул. Чего-чего, а этого он никак не ожидал.
- Да уж ладно, я просто-напросто изорву эту брехню - вот так! - Мелкие клочки исписанного листка, порхая, канули в темный лестничный пролет. - Пшел вон отсюда, Нильгау, - сказал Дик. - Пшел восвояси, покуда цел, да ложись спать одиноко в холодную свою постельку, а от меня отвяжись, сделай милость.
- Но ведь еще и семи вечера нету, - сказал Торпенхау с изумлением.
- А я вот утверждаю, что сейчас два ночи, и быть по сему, - сказал Дик и подошел к двери. - Мне надо всерьез поразмыслить, и ужинать я не намереваюсь.
Хлопнула дверь, и ключ повернулся в замке.
- Ну, что прикажешь делать с этаким упрямцем? - осведомился Нильгау.
- Да оставь ты его. Он просто рехнулся.
А в одиннадцать часов ночи дверь мастерской Дика чуть не была проломлена грубым ударом ноги.
- Нильгау все у тебя сидит? - прозвучал вопрос из-за запертой двери. Ежели он еще здесь, передай ему от моего имени, что он с легкостью мог бы свести всю свою гнусную статейку к краткому и весьма поучительному изречению, которое гласит: "Несть ни раба, ни вольноотпущенника". А еще передай ему, Торп, что он дурак набитый и я заодно с ним.
- Ладно. Но ты все-таки дверь-то отопри да выдь к ужину. Куришь натощак, а это вредно для здоровья.
Ответом было молчание.
Глава V
"Со мною тысяча верных людей,
И воле моей покорны они,
Сказал он. - Над Тайном моих крепостей
Девять стоят да над Тиллом три".
"Но что мне до этих людей, герой,
Что мне до высоких твоих крепостей?
Сказала она. - Ты пойдешь за мной
И будешь воле покорен моей".
"Сэр Хогги и волшебницы"
Наутро, когда Торпенхау пришел в мастерскую Дика, он застал там хозяина, погруженного в отдохновение и окутанного клубами табачного дыма.
- Ну, сумасброд, как самочувствие?
- Сам не знаю. Пытаюсь понять.
- Было бы куда лучше, если б ты занялся работой.
- Пожалуй. Но мне не к спеху. Я тут сделал открытие. Торп, в моем Мироздании слишком много места занимает собственное Я.
- Да ты шутишь! И кому же из своих наставников ты обязан этим откровением, мне или Нильгау?
- Оно осенило меня внезапно, без посторонней помощи. Много, слишком много места занимает это самое Я. Ну, а теперь за работу.
Он бегло просмотрел кое-какие едва начатые эскизы, побарабанил пальцами по чистому холсту, вымыл три кисти, науськал Дружка на манекен, порылся в куче старого оружия и всякого хлама, а потом вдруг ушел из дому, заявив, что на сегодня сделал достаточно.
- Все это сущее безобразие, - сказал Торпенхау, - и к тому же Дик впервые не воспользовался солнечным утром. Вероятно, понял, что у него есть душа, или художественный темперамент, или еще какое-то столь же бесценное сокровище. Вот что получается, когда оставляешь его на месяц без присмотра. Вероятно, он где-то шлялся вечерами. Надо выяснить.
Он вызвал звонком старого плешивого домоправителя, которого ничем нельзя было удивить или пронять.
