Уильям Фолкнер - Когда я умирала

К Богу путь держу и к моей награде, -- пела Кора.

ДАРЛ

-- Ведь не конь твой умер, Джул, -- говорю я.

Он сидит на сиденье прямо, чуть подавшись вперед, спина деревянная. Поля шляпы в двух местах отмокли от тульи, провисли перед его деревянным лицом, и, нагнувши голову, он смотрит в дыры, словно из-под забрала, смотрит вдаль через долину, туда, где хлев прислонился к обрыву и лепит невидимую лошадь.

-- Вот видишь? -- я говорю. Висят высоко над домом, сужая круги в густом бурливом небе. Неумолимые, терпеливые, зловещие, отсюда они кажутся соринками. -- Только ведь не конь твой умер.

-- Черт бы тебя взял, -- говорит он. -- Черт бы тебя взял.

Я не могу любить мать, потому что у меня нет матери. У Джула мать -лошадь.

Неподвижные грифы кругами парят в вышине, и тучи несутся, будто отбрасывая их в обратную сторону.

Неподвижный, с деревянной спиной и деревянным лицом, напряженно устремясь вперед, он лепит коня своей ястребиной посадкой, и крылья согнуты. Они ждут нас, уже готовы выносить, его ждут. Он входит в стойло, ждет, когда конь лягнется, -- чтобы проскользнуть мимо и вскочить на корыто; смотрит оттуда поверх стойл на пустую тропу и только потом тянется наверх за сеном.

-- Черт бы его взял. Черт бы его взял.

КЕШ

-- Равновесия не будет. Если не хотите, чтобы перевешивался на ходу и в езде, нам надо...

-- Поднимай. Поднимай, черт бы тебя взял.

-- Говорят тебе, на ходу и в езде перевешиваться будет, если...

-- Поднимай! Поднимай, бестолочь, душу твою в пекло!

Равновесия не будет. Если не хотят, чтобы на ходу и в езде перевешивался, им надо...

ДАРЛ

Наклоняется над ним вместе с нами, две руки из восьми. Кровь приливает волнами к его лицу, а между волнами оно зеленоватое -- ровная, сплошная, светлая зелень коровьей жвачки; лицо задыхающегося, яростный оскал.

-- Поднимай! -- говорит он. -- Поднимай, бестолочь, душу твою дьявол.

Натужился и вдруг вскидывает свой конец; мы едва успеваем за его рывком -- подхватываем гроб, чтобы не перевернулся. Первое мгновение он сопротивляется, будто живой -- будто ее тонкое, как лучина, тело внутри, даже мертвое, яростно противится из стыда -- примерно так она стеснялась бы раздеться, показать грязное белье. Потом отрывается и взлетает на наших руках, словно истощенное тело придало доскам летучесть или же она, поняв, что одежду сейчас сорвут, бросается за ней вдогонку, и в этой крутой перемене чудится насмешка над первоначальной потребностью и желанием. Лицо у Джула становится совсем зеленым, и я слышу зубы в его дыхании.

Мы несем его по прихожей, неуклюже и громко шаркая ногами по полу, и выносим в дверь.

-- Постойте-ка минутку, -- говорит папа и отпускает. Он поворачивается, чтобы захлопнуть и запереть дверь, но Джул ждать не хочет.

-- Пошли, -- говорит он задыхающимся голосом. -- Пошли.

Мы осторожно спускаемся с ним по ступенькам. Боимся даже чуть-чуть наклонить его, словно это -- невиданная драгоценность, несем, отвернув лица, дышим сквозь зубы, чтобы не дышать носом. Движемся по тропинке, к склону.

-- Все-таки подождите, -- говорит Кеш. -- Говорю, равновесия нет. На холме понадобится еще один человек.

-- Ну и отпусти, -- говорит Джул. Он не останавливается.

Кеш не поспевает за ним, он ковыляет и шумно дышит; потом отстал, и Джул один несет передний конец, и на склоне гроб тоже наклоняется, начинает убегать от меня, скользит вниз по воздуху, как сани по невидимому снегу, плавно описывая воздух, в котором еще запечатлено его содержание.

-- Джул, подожди, -- говорю я.

Но он не хочет ждать. Он почти бежит, а Кеш остался сзади. Мне кажется, что мой конец ничего не весит, плывет как соломинка на буйной волне Джулова отчаяния. Я уже не прикасаюсь к нему, когда Джул поворачивается и, остановившись, на заносе, с ходу досылает гроб в повозку, а потом оборачивает ко мне лицо, искаженное яростью и отчаянием.

-- Черт бы тебя взял. Черт бы тебя взял.

ВАРДАМАН

Мы едем в город. Его не продадут, сказала Дюи Дэлл, потому что он Деда Мороза и Дед Мороз забрал его до Рождества. Тогда он опять будет за стеклом, блестеть и ждать.

Папа и Кеш спускаются по склону, а Джул идет в хлев.

-- Джул, -- папа говорит. Джул не остановился. -- Ты куда идешь? -- папа спрашивает. А Джул не остановился. -- Оставь коня здесь, -- говорит папа. Джул остановился и смотрит на папу. Глаза у Джула светлые. -- Оставь коня здесь, -говорит папа. -- Мы все поедем с мамой на повозке, как она хотела.

А моя мама -- рыба. Вернон видел. Он был тут.

-- У Джула мать -- лошадь, -- сказал Дарл.

-- Тогда моя может быть рыбой, правда, Дарл? -- сказал я.

Джул -- мой брат.

-- Тогда и моя должна быть лошадью, -- сказал я.

-- Почему? -- спросил Дарл. -- Если твой папа -- папа, почему твоя мама должна быть лошадью -- потому что у Джула мама -- лошадь?

-- А почему должна? -- спросил я. -- Почему, Дарл?

Дарл -- мой брат.

-- Дарл, а твоя мама кто? -- спросил я.

-- У меня ее нет, -- сказал Дарл. -- Потому что, если у меня была, то она БЫЛА. А если БЫЛА, значит, ее нет. Нет?

-- Нет, -- сказал я.

-- Значит, меня нет, -- сказал Дарл. -- А это я?

-- Ты.

Я это я. Дарл -- мой брат.

-- Ведь ты это ты, Дарл.

-- Я знаю, -- сказал Дарл. -- Поэтому меня и нет, что я для тебя -- ТЫ. И для них -- ТЫ.

Кеш несет свой ящик с инструментами. Папа смотрит на него.

-- На обратной дороге зайду к Таллу, -- говорит Кеш. -- Там надо крышу на амбаре.

-- Это неуважение, -- папа говорит. -- Это издевательство над ней и надо мной.

-- Хочешь, чтобы я доехал досюда, а потом пешком тащил их к Таллу? -спрашивает Дарл.

Папа смотрит на Дарла, жует ртом. Теперь папа бреется каждый день, потому что моя мама -- рыба.

-- Это неправильно, -- говорит папа.

У Дюи Дэлл в руке сверток. И корзинка с нашим обедом.

-- Это что? -- спрашивает папа.

-- Пироги взяла у Коры, -- говорит Дюи Дэлл и влезает на повозку. -Просила в город отвезти.

-- Это неправильно, -- говорит папа. -- Это неуважение к покойной.

Он будет там. Она говорит, он будет там на Рождество, блестеть на рельсах. Говорит, его не продадут городским ребятам.

ДАРЛ

Он идет к хлеву, входит на участок, спина деревянная.

Дюи Дэлл несет корзинку через руку, в другой руке что-то квадратное, завернутое в газету. Лицо у нее спокойное и угрюмое, в глазах настороженная мысль; в них я вижу спину Пибоди, как две круглые горошины в двух наперстках: может быть, в спине Пибоди -- два таких червячка, которые упорно и тайком проедаются сквозь тебя и вылезают с другой стороны, и ты вдруг пробуждаешься от сна или бодрствования с ошарашенным, озадаченным лицом. Она ставит корзину в повозку и влезает сама; нога длинно заголилась под натянувшимся платьем: этот рычаг, который переворачивает мир; эта половинка циркуля, которым меряется длина и ширина жизни. Она садится на сиденье рядом с Вардаманом и кладет на колени сверток.

Вот он входит в хлев. Он не оглянулся.

-- Это неправильно, -- говорит папа. -- Такую малость мог бы ради нее сделать.

-- Поехали, -- говорит Кеш. -- Хочет, пускай остается. Ничего с ним здесь не сделается. А может, к Таллу пойдет, там поживет.

-- Он нас нагонит, -- говорю я. -- Срежет напрямик и встретит нас у Талловой дороги.

-- Он бы на коне своем еще поехал. -- говорит папа, -- если б я не запретил. Пятнистая зверюга, дикая, хуже рыси. Издевательство над ней и надо мной.

Повозка тронулась; запрыгали уши мулов. Позади, в вышине над домом, неподвижные, реют кругами, потом уменьшаются и пропадают.

АНС

Я сказал ему, чтобы уважал покойную мать и не брал коня: неправильно это, форсить на цирковом звере, шут бы его взял, -- она ведь хочет, чтобы все мы, кто из ее плоти и крови вышел, были с ней в повозке; и вот, не успели мы Таллову дорогу проехать, Дарл начинает смеяться. Сидит на скамейке с Кешем, покойная мать в гробу лежит у него в ногах, а он смеется. Не знаю, сколько раз я ему говорил, что из-за таких вот выходок люди о нем и судачат. Тебе, говорю, может, наплевать, и сыновья у меня, может, выросли, черт знает какие, но мне не все равно, что говорят про мою плоть и кровь, а когда ты такое выкидываешь и люди про тебя судачат, это твою мать роняет -- не меня, говорю: я мужчина, мне не страшно; это на женскую половину падает, на твою мать и сестру, ты об них подумай -- и нате вам, оглянулся назад, а он сидит и смеется.

-- Я не жду, что ты ко мне поимеешь уважение, -- говорю ему. -- Но у тебя же мать в гробу не остыла.

-- Вон, -- и головой показывает на поперечную дорогу. Лошадь еще далековато, идет к нам ходко, и кто на ней, мне говорить не надо. Я оглянулся на Дарла, а он сидит и смеется.

-- Я старался, -- говорю. -- Старался сделать так, как она хотела. Господь отпустит мне и простит поведение тех, кого послал мне.

Она лежит в ногах у Дарла, а он сидит на скамье и смеется.

ДАРЛ

Он едет по дорожке быстро, но мы уже в трехстах ярдах от перекрестка, когда он сворачивает на главную дорогу. Из-под мелькающих копыт летит грязь; он сидит в седле легко и прямо, и теперь чуть придерживает коня; конь семенит по грязи.