Река играет (повести, рассказы) - Владимир Галактионович Короленко

– Что именно?

– Да вот это самое: что, значит, на какую-нибудь икону нечаянным случаем помолился – и душа пропала.

– Конечно, не может.

– То-то: ведь я не ей кланяюсь… Я, например, богу… Ну а гонение за веру?..

В таких разговорах мы подвигались все дальше, отдыхая и ночуя на лужайках и откосах.

Между тем дороги, пустынные и тихие, по мере приближения к Люнде, немного оживлялись. Один раз нас обогнала телега, в которой сидели женщины сурового скитского вида.

Они посмотрели на нас внимательно, сдержанно ответив на поклон, и проехали дальше… В другой раз через дорогу прошла группа мужчин с узлами и палками в руках. Они только пересекли дорогу и пошли тропками, вероятно, ближайшими, которых мы не знали…

На третий день, на заре, я проснулся от пения. Сначала напев звучал в отдалении, – неопределенной мелодией, потом все приближался. Андрей Иванович, страдавший эти дни бессонницей (последствие слишком решительного воздержания от «поправки» с похмелья), услышал пение раньше меня, и, проснувшись, я прежде всего увидел его лицо – взволнованное и как будто испуганное. Он вглядывался расширенными зрачками в лесную дорожку, изгибы которой были застланы синеватой мглой сумерек. Между тем отдаленная мелодия все приближалась, и, наконец, из тумана стали выступать три фигуры, а из неопределенной печальной мелодии выделились слова, как мне показалось, знакомые мне по воспоминанию:

– Что так громко завывает, – спрашивал тоскующий юношеский голос, – томный звон колоколов?..

И звучный согласный хор трех голосов ответил протяжно и торжественно:

– Что за человек? – спросил Андрей Иванович с каким-то испугом…

1902

На Волге

Выйдя на палубу бежавшего вверх парохода, Дмитрий Парфентьевич вздохнул полной грудью. День кончался, солнце висело над лесистой горой. Картина реки была величава и спокойна. Где-то далеко свистел пароход, беляна расселась на стрежне широко и грузно и, казалось, не движется, точно сонная купчиха. На плотах зажигались огоньки костров – плотовщики варили себе ужин. Две небольшие барки, сцепившись борт о борт и поставленные наискось к течению, шли сплавом, чуть-чуть покачиваясь над зеркальною гладью реки, и под ними, зыблясь и колыхаясь, повисло их отражение в синеющей глубине. Когда струя от парохода, широко разбежавшись, коснулась этого отражения, оно вдруг изломалось и разлетелось. Казалось, что зеркало разбилось внезапно, и долго шевелились и сверкали его осколки.

– Хорошо, Груня?.. – сказал Дмитрий Парфентьевич, садясь рядом с дочерью.

– Да, – коротко ответила она.

Девушка была одета в темное. Надвинутый на лоб скитский платок покрывал тенью бледное молодое лицо; большие глаза глядели мечтательно и задумчиво.

– Главное дело, благодать и спокой… – сказал опять Дмитрий Парфентьевич нравоучительно.

Его жизнь тоже склонялась к закату, и ему казалось, что ничего не может быть лучше спокойствия при угасающем дне…

Только спокойствие и молитва после грешной суеты и утомления… Не дай бог новых желаний, храни бог от нового искушения.

– А? Груня?.. – взглянул Дмитрий Парфентьевич на дочь, спрашивая о собственных мыслях.

– Да, – ответила девушка, но взор ее, мечтательно убегавший туда, где золотилась речная даль и горы тихо закутывались синеватою мглою, казалось, искал чего-то другого.

Публика на палубе была настроена так же тихо. Кое-где слышались отдельные разговоры, кое-кто собирался пить чай у столиков.

На корме виднелась кучка татар. Они ехали из Астрахани, возвращаясь домой. Это был старик-патриарх с тремя сыновьями. Четвертого, любимца, похоронили в чужом городе. Неведомо с чего захворал Ахметзян, похворал с неделю и помер.

«Все в воле Аллаха», – говорило суровое лицо старика, но ему предстояло еще сообщить матери о смерти любимого сына…

А кругом все дышало тишиной и миром, и горы правого берега уплывали одна за другой и, казалось, засыпали вдали, закутываясь синею дымкой.

Невдалеке от Дмитрия Парфентьевича, частью на скамье у столика, частью на палубе, на узлах расположилась куча пассажиров.

Тут было несколько плотовых бурлаков с Унжи, какая-то толстая и добродушная мещанка, старик, тоже, по-видимому, из мелких мещан. Центром кучки в данную минуту служил пароходный лакей третьего класса, молодой еще парень, одетый в потертый и засаленный сюртук, на левом борту которого болтался жетон с надписью «№ 2». Через плечо у него висела салфетка, которою он с одинаковым успехом вытирал и залитые столы, и стаканы. Он только что пронес по палубе поднос с приборами, широко расставляя локти врозь и глядя в одно время и перед собой, и под ноги. Поставив поднос на столик и отряхнув вокруг него пыль салфеткой, он направился к упомянутой кучке своих земляков, сел на кончик скамьи и прямо приступил к начатому ранее разговору.

– На этот случай я вот что скажу, – произнес он вполне уверенным тоном, – я кулаком перекрещусь, и то действует. Да, вот так: во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь. И то, все равно, действует. Вы как думали?

И он оглянулся на своих слушателей, как человек, предложивший на разрешение остроумную загадку.

– Кулаком, говоришь? – в изумлении переспросил один из унженских мужиков.

– Да, кулаком!

Слушатели помотали головами с видом сомнения и укоризны. Мещанин строго обратился к парню:

– Н-ну, уж это оставь! Уж это ты заговорил свыше Бога…

– Что такое?

– А то, что, например, тебе, дур-раку-у, так дозволено, чтобы кулаком крестное знамение творить. Не может быть. Это никогда не действует.

– Ан, действует!

Парень окинул слушателей радостно сияющим взглядом и только что хотел дать решение загадки, как от одного из столов послышался нетерпеливый стук ложки по стакану.

Парня точно подвинуло пружиной. В одно мгновение он был уже на другом конце палубы, схватывал чайники, бегал к машине и обратно, уставлял, отряхивал, опять бегал вниз, приносил заказанное и извивался вокруг столов, а между тем начатый им разговор продолжался среди озадаченной публики.

– Ну, это он сверх ума! – сказал мещанин.

– От глупого разума, – с сожалением прибавила старуха.

– Наврал малый, что говорить!

– Как это может быть, чтобы кулаком… Это никогда не действует…

Общее мнение, по-видимому, окончательно установилось.

– Неправильно, – слышится несколько голосов вдруг, – это озорство, больше ничего…

– Как можно!..

– Кто тебе этакое позволил?

– Озорство и есть…

– А вы вот послушайте, – подхватывает парень, внезапно вынырнувший из люка, – может, и не озорство выйдет… Теперичо был у нас на фабрике, на суконной, где я жил, парень один. Так