Карел Шульц - Камень и боль
Микеланджело плюнул и улегся на ложе.
- Мне все равно. Наверно, даже тюрьма не хуже этой жизни... Да мне и не впервой!..
Человечек подошел к нему, широко раскрыв глаза, стуча зубами, и сел в ногах постели.
- Ты... - начал он растерянно, - не ври... ты сидел в тюрьме?
- Да, сидел! - отрезал Микеланджело. - В Болонье. Разве ты не видишь по лицу, что я бродяга и мордобоец?
- Неправда... Неправда!.. - быстро закачал головой брадобрей. - Но в тюрьме в самом деле сидел?
- Говорю, сидел...
- Так ты... - продолжая качать головой, промолвил брадобрей, - значит, правда - мошенник?
- Может быть...
Микеланджело горько улыбнулся. Человечек всплеснул руками.
- Но, милый мой, ты еще так молод! Зачем это? Обмануть кардинала - куда ни шло. Но обманывать нашего кардинала Риарио! Это неправильно, это глупо, это великий грех!
- Но господь по доброте своей простит нам... сказал тогда этот паук...
- Кто? Что ты говоришь? Какой паук?
- Да этот... Пополано... - ответил Микеланджело, заложив руки за голову и глядя в потолок. - Лоренцо Пополано... мои добрые друзья - Аминта, и Никколо Макиавелли, и другие, потом патриций Торнабуони - отговаривали меня иметь дело с ним... но я не послушался, мне надо было работать, нужны были деньги, я не мог жить на счет домашних, отец и братья - все ждали, что я буду их кормить, дома была нужда, необходимо было получить заказ у Пополано этого... и он мне дал... Сан-Джованни, святой Иоанчик, голый, как Парис, покровитель нашего находящегося в опасности города, понимаешь, святой Иоанчик с любострастным выражением лица, покровитель города, на которого со всех сторон напирали враги. "Ничего языческого!" - так сказал мне Пополано и улыбнулся... Я понимал... Мне нужна была работа... Нужны были деньги, для дома... Тебе непонятно, но ты все-таки единственный человек в Риме, которому я могу сказать... Мне нужна работа! Античность, тайная любовь Медичи! И я сделал ему спящего купидона. Если б ты видел! Он заметался из угла в угол комнаты, как скорпион, не зная сразу, что сказать, дрожал от желания оставить статую себе, но боялся, дрожал от страха, ты пойми, только чтоб ничего языческого в городе Савонаролы, чтоб милосердный господь не покарал! Я не мог не смеяться, глядя на этого лицемера, который собирает сокровища только на небесах, печется о бедных, во время голода во Флоренции скупил все зерно Романьи и перепродавал его флорентийской бедноте по тройной цене, вот как он печется о бедных, вот как собирает сокровища на небесах. Он бегал из угла в угол, как скорпион, как паук, не зная, что делать со статуей, длинные, липкие пальцы его дрожали от восторга, когда он касался ее поверхности, когда гладил этого прекрасного спящего нагого купидона, и в то же время сердце у него падало от страха, как бы вдруг не вошли Савонароловы пьяньони, он бледнел, зеленел даже, засыпая меня цитатами из Писания и Савонароловых проповедей, и в то же время не знал, как быть со статуей, пока я не сказал ему прямо, что мне нужны деньги, хорошая сумма... Он позвал меня на другой день и объяснил мне свой план. Оставить у себя статую он не может, но деньги я получу. Дескать, он подумал насчет Рима. Но в Риме кардиналы покупают только античные статуи, найденные в земле, никто не станет покупать статую у какого-то Буонарроти из Флоренции! Поэтому надо ее на некоторое время закопать, измазать глиной, повредить немножко, а потом выдать за добытую раскопками... За нее хорошо заплатят. Я возражал, мне не хотелось идти на это, но он твердил, будто в Риме это дело обычное, будто половина кардинальских коллекций состоит из таких подделок, а потом говорит: "Коли мы ее закопаем, а потом откопаем, это будут раскопки или не раскопки?" И засмеялся, наверно, как когда кормил бедных хлебом из Романьи по тройной цене, - кормил бедных или не кормил бедных? И он, дескать, знает одного торговца, вора этого, Бальдассаре дель Миланезе, который поставляет откопанные статуи для Рима, так он будто уж продавал кардиналам такие вещи! И верит, что милосердный господь простит! Пришел вор Бальдассаре, торговец из Милана, осмотрел статую, потер руки и сказал, что никто не отличит. Мы ее закопали, потом откопали, - по ихнему выходило: раскопки. Купидон мой спал, не обращая внимания ни на Пополано, ни на Миланезе, и его продали в Рим, как выкопанную античную статую. Это было первое мошенничество в моей жизни! Поэтому я навлек на себя презренье кардинала, поэтому и ты называешь меня мошенником! Да разве я закопал статую? Я отдал ее пауку Пополано. А вор Бальдассаре заплатил мне за нее тридцать дукатов, - сказал, больше не дали!
- Врет! - воскликнул брадобрей. - Врет твой миланец. Я сам слышал, как во дворце шла речь о том, что кардинал Рафаэль Риарио заплатил Бальдассаре за эту статую двести золотых дукатов!
- Я знаю, архитектор Джулиано Сангалло, - ну, приятель мой, у которого дела с Римом, - узнав об этом, посоветовал мне пустить в ход кулаки. Ведь это меня обманули! Пополано с Бальдассаре сорвали двести золотых дукатов, я сделал статую, чтобы достать деньги для дома, там братья чуть не плевали на меня из презренья, а я получил всего-навсего тридцать дукатов! Вот какой я мошенник! Поэтому я по совету Джулиано поехал в Рим, чтобы все объяснить кардиналу. А что сделал Риарио? Он хочет, чтоб я ему и эти-то тридцать дукатов вернул...
Микеланджело выпрыгнул из постели и, сжав кулаки, зашагал по комнате.
- Я отдал статую, и они еще хотят, чтоб я вернул деньги, эту нищенскую плату... И вот он запер меня в твоем чулане, брадобрей, как в тюрьме, держит у себя во дворце, не желает выслушать, гонит меня прочь, обращается со мной как с собакой... вот каково кардинальское гостеприимство! Я теряю время! Что мне тут делать, в вашем Риме? Мне все здесь противно! Я хочу обратно, во Флоренцию! Знаешь, кем я должен был там быть, брадобрей? Членом жюри по отделке зала Консилио гранде... Да, я поднимался бы по лестнице Палаццо-Веккьо, я так об этом мечтал... А ходил я по этой лестнице? Нет! Видишь, Франческо, какой я. За месяц до первого заседания жюри уехал сюда, в ваш отвратительный Рим, к кардиналу, чтобы все ему объяснить... и чтоб не надо было возвращать деньги, чтоб хоть получить обратно статую... а ничего не могу добиться, ровно ничего: вот какой я мошенник! Брадобрей растерянно комкал пальцами свою жидкую бороду, сочувственно поглядывая на Микеланджело.
- Я верю тебе... - прошептал он. - Верю, мой милый, что все это так, как ты говоришь, ты художник не чета мне, такого рисунка мне никогда не нарисовать, я верю тебе, но беда в том... что наш кардинал испытал очень большое огорченье из-за твоей статуи: весь Рим смеялся над ним, что он не умеет отличить выкопанную статую от новой, очень его высмеивали, и он тебе этого не простит, это обида его духу, его чувству красоты, его образованности, его тонкому пониманию прекрасных языческих произведений, этого он тебе не простит, я думаю, придется тебе вернуть эти тридцать дукатов...
- Никогда! - воскликнул Микеланджело. - Не отдам, хоть пришлось бы сидеть здесь до Страшного суда... А те двое? Они тоже должны будут вернуть двести дукатов?
- Вряд ли... - смущенно прошептал брадобрей. - До Флоренции, к Пополано, далеко, а вор Бальдассаре - самый лучший перекупщик, лучший поставщик античных статуй для Святой коллегии, кардинал Риарио не станет ссориться с ним. И к тому же - это ты сделал статую, а не они...
- Тогда они все трое - воры! - промолвил, стиснув зубы, Микеланджело.
Франческо, сам не свой, опять подбежал к двери и прижался к ней ухом.
- Опомнись, милый, - в ужасе пролепетал он. - Чего ты добьешься такими речами? Лучше помолись...
- Думаю, что от такого кардинала и молитва - плохая ограда! воскликнул Микеланджело, снова ложась.
- Флорентиец! - выдавил из себя бледный Франческо. - Замолчи! Кто-то идет! Это, наверно, патер Квидо возвращается от нашего господина, хочет у меня побриться, будь благоразумен, насильем тут ничего не добьешься!
Микеланджело закрыл лицо руками и, когда вошел писарь Святой апостольской канцелярии патер Квидо, притворился спящим.
Глаза у священника были зоркие, внимательные.
- Почему твой сотоварищ не хочет говорить со мной? - спросил он, садясь.
Франческо подтолкнул Микеланджело и прошептал растерянно:
- Он очень устал, ваше преподобие, целый день по городу ходил, любовался на статуи и памятники, копировал, рисовал...
- Значит, он очень усердный, сотоварищ твой, и проводит время в Риме с пользой, - ответил патер Квидо.
Микеланджело отнял руки от лица и сел на постели.
- Я не сотоварищ Франческо, ваше преподобие, - сухо промолвил он. - Я не брадобрей, а ваятель.
Франческо посинел от страха. И тревожно поглядел на обоих.
- Я и говорю о художниках, а не о брадобреях, - спокойно возразил патер Квидо. - Разве наш милый Франческо - не художник? И он, друг твой, довольно сносно пишет красками, рисует и, говорят, в конце концов даже сделал попытку слепить статую из глины, - чем же не твой сотоварищ?
