Бред - Марк Александрович Алданов
— Вы это к тому, чтобы я добровольно отдал вам бумаг Я понимаю, вы предпочли бы получить их без убийства. А шум, еще сбежались бы люди, а?
— Да как я могу вас убить? Ведь всё бред. Олеолеукви.
— Я и забыл.
— Отдайте мне бумаги, и ваше имя станет известно все миру. Вы будете благодетелем человечества. За что могут быть Польше благодарны люди? Что они могут ценить выше, чем продление их драгоценной жизни?
— Вы с моим открытием сделаете то же самое: кто-то выдаст за свое.
— Клянусь вам честью, что этого не будет! Вы мне не верите? Конечно, вы вправе не верить чести секретного агента. Но, подумайте, зачем нам это делать? Если б нашелся и у пас (это вполне возможно) подлец-ученый, который хотел бы выдать чужое открытие за свое, как он мог бы этого добиться? Ведь мы-то, мы будем знать, откуда это пришло. Мы отдадим каши бумаги на рассмотрение комиссии ученых. Мы им вашего имени и не скажем, они будут убеждены, что автор открытия па свободе и находится где-либо в одной из западных европейских стран. Мы и никому вообще не назовем вашего имени, пока не узнаем точно, что вас больше нет в живых. О, тогда мы назовем ваше имя! Мы разгласим его на весь мир! И не только по чувству справедливости, которому вы имеете право не верить. Это будет соответствовать вашим интересам. Это будет наш реванш за Фукса, за Понтекорво, за стольких других. Открытие гениального русского ученого досталось нам! А они этого своего ученого сгноили в концентрационном лагере! Говорю о худшем, и, к несчастью, теперь более вероятном, случае, то есть о случае вашей гибели. Если же вам чудом удастся вырваться из СССР, мы озолотим вас и покроем славой. Вы начнете у нас новую свободную жизнь!.. Ведь прежде вы хотели уехать? Ведь как мои работодатели вообще о вас узнали? Неизвестным мне способом вы довели до сведения какого-то западного ученого, что находитесь на пути к большому открытию. Довели до его сведения осторожно, только что-то дали понять... Вот, кстати, для вас еще свидетель. Вы хотели уехать!
— Тогда я еще не был так болен. Я надеялся вырваться на свободу. Отчего вы вздыхаете?
— Вы не вырветесь. Не буду вас обманывать. Вы человек обреченный, это судьба трех-четырех гениальных людей, которые, быть может, теперь существуют в вашей несчастной, забытой Богом стране... Отдайте мне ваши бумаги... И не смейтесь! Не смейтесь все время. А то я подумаю, что вы близки к помешательству.
— У вас тоже дрожат руки, ваши руки душителя... Вы заметили, полковник в Берлине и в Венеции поглядывал на ваши руки... Давайте выпьем еще водки. Хотите?
— Хочу. Всегда хочу. Возможно, что я стану алкоголиком.
— Не станете. Есть Наташа.
— Без Наташи я пропал бы.
— Вы и с Наташей пропадете... Я отдам вам бумаги.
— В этой папке всё?
— Всё. Водки осталось как раз на два стакана... Последняя капля бутылки приносит счастье. Берите ее себе... У меня все равно счастья никогда не было, а теперь оно и не нужно.
— За ваше здоровье.
— Спасибо. Видите, так гораздо лучше: без убийства... Подарите мне ваш пистолет.
— Чтобы кого-нибудь пристрелить из чекистов? Тогда с удовольствием.
— Нет, где уж мне. И не попаду. Да и не стоит руки марать, мелкая сошка.
— Мелкая сошка... Для самоубийства пистолет не очень удобен. Вам не подходит стреляться. Это не ваш стиль. Ученый должен вспрыснуть себе какой-нибудь алкалоид. Так покончил с собой знаменитый хирург граф Мартель в день вступления немцев в Париж. А то положите в колбу цианистого калия, подлейте кислоты и вставьте в рот отводную трубку. Так сделал знаменитый химик Виктор Мейер.
— У вас большие сведения по этому вопросу... Сами подумывали, а? Но вы говорите, они придут на заре. Здесь у меня ничего нет, а лаборатория ночью закрыта.
— Тогда откройте газ. У вас есть кухня?
— Общая с жильцами, в конце коридора.
— Как неудобна советская жизнь. Развестись нельзя: нет комнаты для супруги. Отравиться газом тоже нельзя: нет своей кухни. На Западе и это настолько проще. Но теперь ночью кухня пуста.
— Еще взорвется весь дом. Для благодетеля человеческого рода неподходящая смерть. Тоже не стиль.
— Что ж, я оставлю вам пистолет. Сыграйте себе на прощанье тарантеллу.
— Это идея. Но моя жизнь не тарантелла, как вы довольно пошло выразились... Да и нельзя ночью играть, соседи придут драться. Можно и без тарантеллы.
— Можно и без тарантеллы... В последний раз: не хотите улететь со мной?
— Не хочу улететь с вами. Берите папку и проваливайте.
— Зачем сердиться?.. И огорчаться особенно нечего.
— Я особенно и не огорчаюсь. Пора узнать occulta occultissima[114].
— Ваш далекий родич ушел от злосмрадия мира сего.
— Не за границу и не на тот свет: в пустыню... Так вы клянетесь, что расскажете обо мне миру?
— Клянусь всем, что у меня есть святого!
— Лучше бы чем-либо другим. У вас и святого ничего нет.
— Клянусь Наташей! Это она мне и сказала, что вы из семьи Нила Сорского.
— Не помню никакой Наташи. Проваливайте. До встречи в лучшем мире.
На улице было тихо. Он постоял несколько минут, прислушиваясь. Выстрела не было.
И тотчас подлетел аэроплан. «Как странно! Он без летчика... Впрочем, теперь есть и такие...»
Тарантелла играла все быстрее. «Кто же играет?.. Не я, не Майков, кто же? Тот оркестр остался на Капри... Я скоро там буду, увижу Наташу... Да, что было бы со
