Агнесса из Сорренто - Гарриет Бичер-Стоу
– А сейчас, – объявил Агостино, – они устанавливают большую виселицу в виде креста на городской площади, где повесят троих самых добродетельных и благочестивых людей во Флоренции!
– Я проходил там нынче утром, – сказал Баччо. – Там бесновались юнцы и мальчишки, кричали, завывали, распевали непристойные песни, показывали непристойные картины, вроде тех, против которых он проповедовал. Вся мерзость выбралась из нор и логовищ своих и ликует оттого, что человек, который нагонял на нее страх, теперь посрамлен и унижен. А по городу, в каждом доме, ходят о нем самые ужасные сплетни, якобы собственные его признания в совершенных грехах.
– Признания! – повторил отец Антонио. – Им мало того, что семь раз они подвергали его пыткам и рвали его тело раскаленными щипцами, теперь они еще искажают и коверкают каждое слово, произнесенное им в муках, на допросе с пристрастием! В судебном разбирательстве по его делу, которое они обнародовали, – что ни слово, то ложь, что ни слово, то подлог, ведь я сам читал первый вариант его истинных показаний, которые синьор Чекконе записывал прямо за ним во время пытки. Мне вручил их Якопо Манелли, каноник здешнего собора, а ему передала их жена Чекконе. Приспешники Борджиа не только терзают и убивают его тело, они терзают и убивают самую память о нем, распространяя чудовищную ложь.
– Если бы мне была ниспослана хоть на сутки Божественная власть! – сквозь зубы произнес Агостино. – Да простит меня Господь за это!
– Мы слишком запальчивы и склонны предаваться гневу, – молвил отец Антонио, – так и жаждем совлечь огнь с небес на головы тех, кто нам не угодил, но разве не сказано в Писании: «Господь царствует: да радуется земля»?[131] «Во тьме восходит свет правым»[132]. Наш дорогой отец тверд духом и исполнен любви. Даже когда его сняли с дыбы, он упал на колени, молясь за своих мучителей.
– Боже мой! Я не в силах этого понять! – воскликнул Агостино, ударив о ладонь кулаком. – О, зачем даны сильному человеку руки, ноги и меч, если он должен безучастно смотреть, как совершаются столь чудовищные деяния? Если бы только со мной была сотня моих горцев, я бы сегодня же освободил его одним набегом!
– Если бы я только мог хоть что-то сделать! – добавил он, нетерпеливо расхаживая взад-вперед по келье и сжимая кулаки. – И неужели никто не стал ходатайствовать о его помиловании?
– О его помиловании – никто, – проговорил отец Антонио. – Вчера в городе ходили слухи, будто пощадят фра Доменико; на самом деле Ромалино склонен был помиловать его, но вмешался Баттиста Альберти и стал яростно тому сопротивляться, вот Ромалино и сказал: «Одним монахом больше, одним меньше – какая разница?» – и с этими словами подписал ему смертный приговор вместе с остальными. Приказ о его казни подписали оба папских легата, а также некий фра Туриано, глава нашего ордена, человек мягкий и милосердный, но не решившийся выступить против папы.
– Людей мягких и милосердных ни к чему назначать на такие должности, – поспешно перебил его Агостино, – в наши времена требуются иные качества.
– Среди тех, кто отрекся от него, нашлось даже немало монахов нашего монастыря, – вздохнул отец Антонио, – точно так же, как случилось с нашим блаженным Господом, когда ученики покинули Его и бежали. А многие только о том и помышляют, как бы теперь примириться с папой.
– Так, значит, они поспешат разделаться с ним сегодня, – сказал Агостино, – а когда все кончится, готов поклясться, найдутся короли и императоры, которые будут утверждать, что тщились спасти его. В каком же злом, порочном мире мы живем: честный человек жаждет увидеть его гибель.
– Но у меня к вам личное послание, – добавил он, подходя к отцу Антонио и обращаясь к нему.
– Я ненадолго отлучусь, – произнес Баччо, любезно встав с места и удаляясь, – но не падай духом, брат мой.
С этими словами добросердечный художник вышел из кельи, а Агостино произнес:
– Я принес вам вести от ваших близких. Ваша племянница и ваша сестра здесь, во Флоренции, и очень хотят увидеться с вами. Они ожидают вас в доме некоего Джерардо Росселли, богатого знатного гражданина.
– Зачем они сюда явились? – потрясенно спросил монах.
– Знайте же, что в Риме вашей племяннице сообщили удивительную весть. Сестра ее отца, дама из княжеского рода Колонна, получила неопровержимые доказательства ее законного происхождения от священника, некогда обвенчавшего ее отца с ее матерью, и теперь, гонимые из Рима страхом перед Борджиа, тетя и племянница прибыли сюда в сопровождении моего отряда и хотят увидеться с вами. Потому, если вы согласны, я провожу вас к ним.
– Идемте же, – произнес священник.
Глава 31
Мученичество
На следующее утро в полутемном уединенном покое, выходящем на великолепную городскую площадь Флоренции, собрались некоторые из главных персонажей нашей истории. Это были отец Антонио, Баччо делла Порта, Агостино Сарелли, принцесса Полина, Агнесса и ее бабушка, а также группа флорентийских граждан и духовных лиц, и все они переговаривались негромко, приглушенно, дрожащим тоном, как перешептываются обыкновенно скорбящие на похоронах. Великий, таинственный колокол соборной колокольни мерно раскачивался, издавая печальный, душераздирающий звон, напоминающий могучий голос из потустороннего мира, а откликались ему все городские колокола, его собратья, от гула которых самый воздух, казалось, трепетал и содрогался так, будто невидимые духи незримо вступили над городом в схватку за превосходство.
Бей же, бей, великий колокол прекрасной флорентийской колокольни! Ибо сегодня на жертвенную смерть будет послан благороднейший из всех прекрасных сыновей Флоренции! Бей, колокол! Ибо сегодня завершается целая эра – эра ее художников, ее государственных деятелей, ее поэтов, ее ученых. Бей, колокол! Ибо ты возвещаешь наступление другой эры – эры ее позора, ее порабощения, ее несчастья!
Шаги огромной толпы, переступающей на площади, доносились как стук дождевых капель при грозовом дожде, а гул ее голосов вздымался как шум могучего океана, но в описываемой комнате царила такая тишина, что можно было бы услышать, как падает булавка.
Под балконом этой комнаты восседали в пышности, блеске и великолепии папские посланники, облаченные в золото и пурпур, величавые и торжественные, воплощавшие почтенность и благоприличие, а Пилат и Ирод, в полном дружеском согласии, вновь приготовились сыграть ту же роль, что и тысяча четыреста лет тому назад.
Отец Антонио, Агостино и Баччо стояли на балконе в первых рядах и, затаив дыхание, смотрели, как внизу этих троих героев и мучеников, бледных и изможденных после темницы и пыток, вывели на площадь под улюлюканье и непристойные шутки
