Собрание сочинений. Том 5. Черногория и славянские земли. Четыре месяца в Черногории. - Егор Петрович Ковалевский
Вступивши в комнату, где раздавался свадебный пир, мы были немедленно усажены на почетном месте, за столом, вокруг которого уже сидели все учрежденные обрядами для свадебного дела чины, а именно: старый сват, первенец, кум, воевода, баръяктар, или знаменосец и деверь. Гости были в нарядных платьях и богатых оружиях. Каждый из них приносил в дар что-нибудь, большей частью съестное, иногда живых птиц, и все принесенное располагал в порядке на столе, во всеувидение, что нередко доставляло самые смешные сцены. – Один из гостей принес петуха, связанного по ногам и крыльям, и положил его перед невестой; петух, почувствовав себя на просторе, встрепенулся и оборвал путы, потом, поднявшись на ноги, еще раз отряхнулся и громко прокричал к общему смеху присутствующих. Градом посыпались шутки и острые слова: «Видишь, какой голосистый и какой задорный, – сказал старый сват, – словно тот итальянец, что в Катаро солдат учит ходить». – «На то и выбрал из ученых, – отвечал принесший петуха. – Всю ночь простоит у изголовья молодых и не даст им задремать». – «Да где ты добыл такого?» – говорил другой. – «Выменял в Спуже за голову турка», – отвечал хозяин петуха, начинавший терять терпение от повсеместных насмешек и помахивавший своим ружьем, которого еще не успел поставить к стороне. Между тем отец жениха дарил гостей, почетнейших белыми, холстинными платками, которые называются в Малороссии хустками, а здесь «марамами», других – деньгами, не менее рубля ассигн. Гости ели и пили: целиком зажаренные бараны быстро исчезали и на их место являлись другие, для вновь приходивших. Но гораздо занимательнее сцены происходили вне дома: на площадке, выстланной и кругом обнесенной каменными плитами, устроенной для просушки хлеба, толпился народ. Тут несколько мужчин и женщин, образовав кружок, танцевали коло, танец медленный и довольно скучный; один из известных менестрелей пел старинную балладу, сопровождая напев своей однострунной балалайкой, и должно сознаться, что слушателей было гораздо более, чем зрителей. На свадьбе, в Черногории, все пирует кроме бедной невесты, которая обречена на самую страдальческую роль со времени выхода из-под отчего крова до заключения брака. В течение этого времени двое дружек, мужеского пола, не покидают ее ни на минуту: они мучители и благодетели ее; для нее припрятывают они тайком, за обедом, несколько лакомых кусков, потому что здесь почитается величайшим бесчестием для невесты, если кто увидит, что она изволит кушать; бедная не смеет сесть и, усталая, голодная, мучимая другими потребностями, она не имеет покоя даже ночью; неотлучные ее дружки разделяют с ней девичье ложе! – Этот странный обряд ведет иногда, хотя очень редко, к преступлению. Правда, дружки большей частью избираются из родственников, но с тем вместе из молодых и не женатых; правда и то, что они почитаются родными братьями невесты во все время своей службы при ней, и преступление, совершенное ими, наказывается как бы оно было сделано родными братьями; но к чему эти искушения природе человеческой, столь сильной в своих началах, столь слабой в последствиях.
Между тем, мои ученые коллекции росли и затрудняли наши переходы, а запасы для жизни материальной все более оскудевали; надо было обновить последние и отправить в Россию первые[14]. Это заставило меня идти прямо в Катаро, как не ужасала мысль вторичного перехода из Катаро в Цетин.
Глава VI
Австрийская граница
16(28) июня.
От Глухой-то начали мы подыматься вверх, и едва достигли вершин кряжа, отделяющего поморье, предстало нам, во всей величавой красе своей, беспредельное и безмятежное, море Адриатическое. – В нескольких шагах от нас, на площадке, едва имевшей около десятка квадратных саженей, возвышалось правильное, каменное здание, и перед ним училось несколько человек солдат, во всей амуниции. Какой переход! В лице вахмистра, который стоял передо мной, вытянувшись в струнку, с руками, опущенными по швам, мне представилась образованная Европа!
– Это наша земля, – шепнул мне сердарь Цернички, сурово указывая на площадку, где теснились австрийские солдаты, вдоль казармы, окруженной голыми утесами и стремнинами.
«Есть о чем жалеть», – подумал я.
– Говорил я вам, что немецкая казарма стоит на нашей земле, – возразил опять сердарь, когда мы достигли до полусклона горы, – только отсюда начинаются австрийские владения; вот и крест, что пишется во всех бумагах, где речь идет о наших границах; его иссек Черноевич, когда размежевывал свои земли с Венецианской Республикой; этот крест признала и Франция во время владычества своего в Боке, признала и Австрия рубежом Черногории, да и как не согласиться в его древности; поглядите на него: совсем расплылся на камне. – Действительно, видно было, что время давно трудится над уничтожением этого свидетеля славных дел Черноевича, но крест, глубоко иссеченный на обломке утеса, боролся с временем и еще сохранил ясно свое изображение. Я, не колеблясь, изъяснил мнение свое о старости этого креста, вовсе, однако, не касаясь вопроса, кем и для чего он был иссечен, и никак не предполагал, чтобы это ничтожное обстоятельство могло быть искажено и подать повод к каким-либо выводам со стороны местного австрийского начальства. Тем менее воображал я, чтобы эти места, столь мирные в то время, могли через несколько дней огласиться кликами брани.
Вечером достигли мы Кастель-Ластвы, и нашли здесь все довольство немецких поселян и гостеприимство славян. Кастель-Ластва раскинута вдоль моря, между садами и нивами, в местоположении очаровательном. Отвсюду веяло негой и величием адриатической природы. Вправе, на голом утесе, возвышались развалины древнего здания, без которых нет полноты итальянской картины; часть их, переходящая на твердую землю, была обработана, по обычаю немецкому, и занята казармами – нет, лазаретом: казармы австрийцев помещаются, большей частью, в новых палацах еще недавних патрициев. – Кастель-Ластва населен славянами, племени пастровичан, и принадлежит Катарскому Округу. Находясь между
