Кэтрин Портер - Гасиенда
На закате, гоня перед собой ослов, возвратились работники с полей. В бродильне индейцы наполняли готовым пульке бочки, заливали в вонючие чаны свежий сок. И снова певучие, протяжные голоса считали бочки, и снова бочки с грохотом летели вниз по каткам - наступала ночь. Белое пульке лилось рекой по всей Мексике индейцы будут глотать это мертвенно-бледное пойло, будут пить из реки, чьи воды несут забвение и покой, деньги серебристо-белым потоком потекут в правительственную казну, дон Хенаро и другие владельцы гасиенд будут бушевать и чертыхаться, партизаны будут совершать налеты, а властолюбивые политики в столице будут воровать что ни попадет под руку, чтобы купить себе такие же гасиенды. Все было предопределено.
Мы провели вечер в бильярдной. Приехал доктор Волк, просидел целый час у постели Успенского - у него воспалилось горло, мог начаться тонзиллит. Доктор Волк обещал его вылечить. А пока он играл на бильярде со Степановым и с доном Хенаро. Доктор он был замечательный, самозабвенный, безотказный; сам русский, он откровенно радовался тому, что может опять побыть с русскими, что ему достался не слишком тяжелый пациент и что он может еще и поиграть в бильярд, а он это очень любил. Когда подошла его очередь, он с широкой улыбкой навис над столом, чуть не лег на зеленое сукно, закрыл один глаз, повертел кий, прицелился и снова повертел кий. И, так и не ударив, распрямился, улыбаясь, зашел с другого боку, прицелился, чуть не распластавшись на зеленом сукне, стукнул по шару, промахнулся - и все это не переставая улыбаться. Потом бил Степанов.
- Уму непостижимо, - сказал доктор Волк, в восторге тряся головой. Он так сосредоточенно следил за Степановым, что у него даже слезы выступили на глазах. Андреев сидя на низком табурете, бренчал на гитаре и тихо напева одну русскую песню за другой. Донья Хулия свернулась рядом с ним клубочком на диване в своей черной пижаме, китайский мопс обвил ее шею, как шарф. Ожиревшая собака сопела, стенала и вращала глазами, млея от наслаждения. Огромные псы, недоуменно наморщив лбы, обнюхивали ее. Мопс подвывал, скулил и норовил их цапнуть.
- Они думают, он игрушечный, - радовалась донья Хулия.
Карлос и Бетанкур устроились за небольшим столиком разложили перед собой ноты и эскизы костюмов. Они разговаривали так, словно далеко не в первый раз обсуждают давно наскучившую обоим тему.
Я разучивала новую карточную игру со смуглым худым юнцом, каким-то помощником Бетанкура. Лощеный, с невероятно тонкой талией, он, как сообщил мне, занимался фресковой живописью, только он работал в современной манере, как Ривера {Диего Ривера (1886-1957) - мексиканский художник. Один из создателей национальной школы монументальной живописи.}, но не в таком допотопном стиле, как тот. Я сейчас расписываю дом в Гернаваке, приезжай посмотреть. Вы поймете, что я имею в виду. Зря вы пошли с этой карты, добавил он, - теперь я пойду вот так, и вы окажетесь в проигрыше. - Он собрал карты и перетасовал. Раньше режиссер маялся с Хустино, - сказал он, серьезные сцены играют, а Хустино все смешки, в сцене смерти он улыбался во весь рот, уйму пленки из-за него извели. Все говорят: вот вернется он, тогда ему уж не придется напоминать: "Не смейся, Хустино, смерть дело нешуточное."
Донья Хулия стянула мопса на колени, перевернула спину, принялась тормошить.
- Как только Хустино выпустят, он и думать позабудет о сестре, и обо всем прочем, - лопотала она, глядя на меня ласковыми пустыми глазами. - Это скоты. Они ничего не чувствуют. И потом, - добавила она, - как знать, вдруг он и вовсе не вернется.
Этим людям, которых свел лишь случай, которым не о чем было разговаривать, пришлось коротать время вместе, и они погрузились в глубокое молчание, чуть ли не в транс. Они попали в переплет, каждый из них на свой лад находил забвение в деле, а сейчас делать было нечего. Тревога достигла крайнего напряжения, когда чуть ли не на цыпочках будто в церковь, вошел Кеннерли. Все обратились к нему так, словно в его лице им явилось спасение. Он громко возвестил:
- Мне придется сегодня же вечером отправиться в Мехико. Куча неприятностей с картиной. Надо съездить и выяснить все на месте с цензорами. Я только что туда звонил, и мне сказали, что поговаривают, будто они хотят вырезать целую часть... ту самую, где нищие на празднике.
Дон Хенаро отложил кий.
- Я уезжаю сегодня вечером, присоединяйтесь ко мне! - сказал он.
- Сегодня? - Донья Хулия обратила лицо к мужу, глаза пустила долу. - А зачем?
- За Лолитой! - в сердцах бросил он. - Надо привезти ее. Три-четыре сцены придется переснять.
- Как я рада! - воскликнула донья Хулия и зарылась лицом в пушистую шерсть мопсика. - Ой, как рада! Лолита приедет! Поезжай за ней поскорей! Сил нет ждать.
- На вашем месте, - не оборачиваясь, бросил Кеннерли Степанов, даже не пытаясь скрыть своего раздражения, - я бы не беспокоился из-за цензоров пусть их делают что хотят.
У Кеннерли даже челюсть отвалилась, дрожащим голосом я сказал:
- Вот так так! Кому и беспокоиться, как не мне. Что же нас получится, если никто ни о чем не будет заботиться? Десятью минутами позже мощный автомобиль дона Хенаро, с ревом промчавшись мимо бильярдной, понесся по темной безлюдной дороге к столице.
Поутру началось бегство в город, уезжали по одному кто на поезде, кто на автомобиле.
- Оставайтесь, - говорили мне все по очереди, - мы завтра вернемся. Успенский поправится, съемки возобновятся.
Донья Хулия нежилась в постели. Днем я зашла к ней проститься. Сонная и томная, она свернулась клубочком, мопс прикорнул у нее на плече.
- Завтра вернется Лолита, значит, скучище конец, - сказала она. - Будут заново снимать самые хорошие сцены.
Но остаться в этом мертвящем воздухе хотя бы до завтра было свыше моих сил.
- Дней через десять наших мест не узнать, - сказал индеец, отвозивший меня на станцию, - вот бы вам когда приехать. Сейчас тут невесело. А тогда поспеет молодая кукуруза - то-то наедимся вдосталь!
