Дилан Томас - Под сенью молочного леса (сборник рассказов)
Потом он вспомнил о кролике. Он сбежал вниз по лестнице и отыскал кролика в кармане куртки. Он держал на руках смерть, и, чувствуя на языке вкус откашлянной крови, удовлетворенный, он вернулся к своим прозрачным бутылкам и увешанной головами стене.
В свете первой утренней росы он увидел, как отец цепляется за ее руку. Та, которая была его сестрой, шла с раздутым животом по холму. Она потрогала его между ног, и он застонал и набросился на нее. Но ее лицевые нервы перепутались с дрожью его бедер, и она резко отстранилась от него. Рис Рис на выступе валуна внушал ей страх. Он выдохнул воздух и вновь набросился на нее. Она сплелась с ним в четвертом и пятом плотском кошмаре. И сказал Рис Рис: "Это глаза твоей матери". Не своими глазами глядела она на его гордость и не глазами своих пальцев. Плети ее пальцев повисли. Он увидел под ногтем шар.
Говорят, это случилось ранней весной, прекрасным субботним утром, когда она родила ему младенца мужского пола. Лежа на кровати своего отца, она кричала и умоляла дать ей обезболивающее, когда головка прорывалась наружу. В окровавленной рубашке она проспала до сумерек, и кровавая звезда рвалась наружу через уши. С тряпкой и ножницами Рис Рис прислуживал ей, и с изумлением глядя на сморщенное личико и ручки, похожие на кротовьи лапки, он бережно извлек младенца, и крик вырвался из груди его дочери и влетел в рот клубящейся рядом тени. Тень выпячивала губы, требуя молока и пеленок. Младенец отплевывался у него на руках, и шум струящегося пространства не был виден его ушам, а мертвый свет не слышали его глаза.
Рис Рис, держа перед собой мертвое дитя, вышел в ночь, он слышал, как стонет во сне мать, а смертоносная тень, пресытившись молоком, колышется около дома. Он повернулся лицом к холмам. Тень подошла к нему поближе, беззвучная в тени дерева. Подкинутый эльфами ждал. Он скорчил луне гримасу, и лунная плоть осыпалась, обнажив звездноглазый череп. Улыбаясь, мальчик побежал по лужайкам обратно к плачущему дому. Но на полдороге к своей комнате он услышал, что его сестра умирает. Рис Рис взбирался на холм.
На вершине холма он положил младенца, прислонив его к кустам вереска. Смерть, подпирающая темные цветы. Младенец оцепенел в лунном ознобе.
- Несчастная плоть, - сказал Рис Рис, обламывая мертвые ветки утесника и вереска.
- Несчастный ангелок, - сказал он рту младенца, открытому, как ухо.
Червивым упал с дерева плотский плод. Чувствуя червя, древесная кора распадается. Вот лежит бедная звезда плоти, упавшая, как капля грудного молока с сосца червивого дерева.
Рис Рис свалил наломанный вереск в стожок посреди круга, где камни еще хранили отзвуки священной субботы. Сверху багряной кучи он добавил мертвой травы. Стог смерти, вереск ростом с него, громоздился над его полными ветра волосами.
За валуном шевелилась сопровождающая тень, а на горячем древесном боку отпечаталась тень мальчика. Тень запомнила мальчика, а мальчик запомнил косточки голого младенца под холодным покровом, и то, как трава царапала голый череп, и где его отец выбрал дорожку в раковой опухоли безмолвного круга. Он видел, как Рис Рис поднял младенца и положил его на кучу вереска, видел головку горящей спички и слышал треск кустарника, ломающегося, как детские ручки.
Костер вспыхнул. Рис Рис, глядя в красный глаз ползущего огня, вытянул руки и поманил тень из-за валуна. Окруженный тенями, он молился у пылающего стога, и искры от вереска освещали его улыбку.
- Гори, дитя, бедная плоть, подлая плоть, плоть, плоть, плоть, больная печальная плоть, плоть нечистого чрева, сгори и стань прахом, - молился он.
Младенец загорелся. Языки пламени лизали его рот и скукоженные десны. Пламя вилось вокруг красной пуповины и маленького живота, пока горелое мясо не повалилось на вереск. Пламя коснулось его языка.
- У-и-и-и, - заплакал пылающий младенец. И освещенный костром холм отозвался эхом.
САДЫ
Ему приснилось, что сто садов вдоль дороги, ведущей к приморской деревушке, охватило пламя и весь безветренный день огненные языки плясали в цветущих ветвях. Птицы взлетели ввысь, когда каждая ветка стала вдруг обрастать красным облачком; но, как только спустилась ночь и взошла луна, раскачав море где-то в миле отсюда, ветер задул огонь, и птицы вернулись. Он выращивал яблони в том сне, который закончился так же, как начинался: женщина показывала на деревья осязаемо-призрачной рукой. Она сплела вместе сказочные темные косы, окинула взглядом яблоневые пространства и улыбнулась силуэту сестры, стоявшей в круглой тени у частокола огорода; но птицы слетели на плечи к ее сестре, не испугавшись лица пугала и скрещенных кольев под лохмотьями. Он поцеловал женщину, и она поцеловала его в ответ. Потом вороны опустились к ней на руки, и она крепко прижала его к себе; дивное пугало поцеловало его и повернулось к деревьям, где угасал огонь.
Когда Марле проснулся в то летнее утро, губы его еще были влажными от ее поцелуя. Этот сон был страшнее историй преподобных безумцев из "Черной книги Ларегиба", потому что женщина возле садов и ее сестра, застывшая колышком рядом с оградой, навсегда стали его возлюбленными пугалами. Что значили горящие сады у приморской деревушки и каждое облачко на концах веток для его любви к этим женщинам, дразнившим птиц? Даже если бы все деревья в мире запылали от корней до крон, он бы и капли воды не уронил на самую малую огненную рощу. Она была его возлюбленной, а ее сестра с птицами на плечах прижимала его к себе крепче, чем все женщины ЛланАзии.
Он смотрел из окна мансарды на бледно-голубое безоблачное небо, под которым громоздились крыши и трубы, а в солнечных реках угадывался чудесный день. Там, в облике трубы, стоял обнаженный каменный мальчик, и трое слепых сплетниц, чьи черепа полыхали огнем, ежились в любую погоду, чтобы согреться. Какой человек на крыше повернул стрелу флюгера в сторону кирпично-черных девушек города и своими руками превратил их в каменные столпы? Ветер, прилетавший с самого края земли, выстудил бродяг на крышах, когда город был еще горсткой домов; теперь от кольца угольных, ровных холмов, где дети играли в индейцев, ложилась тень на черные скопища и сто улиц; и слепые, как камни, сплетницы цеплялись друг за друга рядом с обнаженным мальчиком и кирпичными девами под нависшими холмами, где торчали лебедки.
Море смещалось влево, прочь от десяти долин, мимо вереницы вулканов и громадных костлявых лесов, и десяти городков на дне впадины. Оно спешило к берегам Гламоргана и билось о подножие Уэльса там, где полугора устремлялась к западу, вырастая из грозди забытых богом лесных деревушек. Но теперь, думал Марле, в море покой и прохлада, и стаи дельфинов; море разливается во все стороны из зеленого родника, точит прибрежные камни, заставляет говорить ракушки на блистающем песке полугоры, и линии времени уже не лягут на поверхность синего моря и не упадут на бездонное ложе.
Он думал о море бегущем; когда солнце садилось, огонь разливался по водяным пещерам. Одеваясь, он вспоминал сотню огней вокруг яблоневых цветов и тревожную соль, проступившую в ветре, который утих с последним взмахом руки дивного пугала. Вода и огонь, море и яблоня, две сестры и стая птиц цвели, цепенели и слетали вниз этим летним утром в мансарде дома на склоне холма, над городом черных домов.
Он заточил карандаш и вычеркнул небо, откинул назад растрепанные волосы, разложил на столе листы бесовской повести и сломал кончик карандаша, когда торопливо писал слова "море" и "огонь" на чистой странице. Огонь не касался разлинованных строк, отчаянных, пылавших сквозь бездушные символы, и не смыкались воды над призрачными заглавиями и ненаписанными словами. Повесть была смертельно-бесовской: в ней зрели яблоки на ослепительно белом дереве, там, где леденела башня с совами, обреченная раскачиваться на антарктическом ветру; а на песке под солнцем девушки обнажали вишни сосков; и была там бесстрастная порочная женщина, обреченная стенать возле то ли Карского, то ли Азовского моря. Утро противилось ему. Он одолевая свои слова, словно боролся с солнцем, а полуденное солнце победно стояло над мертвой повестью.
Обведи синий мир двухцветным кольцом волос двух женщин, белым и угольно-черным, там, где лето раскрашивает границы неба и травы, где четырехгрудые грозди полюсов тяжелеют на концах летнего моря, где морские ракушки глазасты, а из угольного холма вырастают две яблони: утро бедняги Марле, превращаясь в вечер, кружится перед тобой. Под смеженными веками, где скрытая ночь текла вспять сквозь основание черепа к широкому первозданному миру отдаленного ока, там, словно сестры, тлели два дерева любви. Вот твой сад, который зацвел среди ночи, вот заколдованная женщина, чей позвоночник подобен струне, она обожгла руку о листья, вот человек с огнем в миле от моря, и ветер, погасивший твое сердце: ветер снова несет к тебе смерть живого Марле в круженье торопливо уходящего дня.
